– Ну, выходи, кто бы ты ни был! Буду биться с тобой мечом и молитвой, поглядим, чья возьмет!
Понимая бессмысленность своего гнева, Матвей, в досаде, срубил несколько мешавших ему веток яблонь, разбил в мелкие осколки бутылку, а затем воткнул саблю в землю и опустился обратно на скамью. Начало противостояния невидимому врагу он явно и без боя проиграл, сделав все, что тому и нужно было: выпив вина и откусив яблоко. Впрочем, пока ничего дурного с Артемоновым не происходило, и он уже начал успокаиваться, думая о том, что каким же еще быть яблоку в мае, как не гнилым, и что вино, тем более, было самым обычным, даже приятным на вкус. Посидев немного, он направился в дом.
Ключ с легким скрипом повернулся в замке, дверь открылась, и Матвей оказался внутри. Сначала он замер, отчасти оглушенный запахом родного дома, нисколько не изменившимся, во что почти нельзя было поверить, а потом и нахлынувшими чувствами, которые он и сам со стыдливой усмешкой гнал от себя. Распахнутая дверь скрипнула, и в дом ворвался запах цветущего сада и свежей зелени.
Дом этот был обычным снаружи, но не совсем обычен внутри, как и многие дома вельмож того времени. Снаружи это был добротный приземистый сруб, ничуть не отличавшийся от небогатой дворянской усадьбы где-нибудь под Владимиром или Калугой, без лишних окон и украшений. Зато внутри было, и с избытком, все то, что Матвей Сергеевич успел полюбить в далекой Европе, и что он успел за десятилетия войн и путешествий привезти оттуда с собой, или купить уже позже у многочисленных немцев-ремесленников в самой матушке-Москве. На стенах висели шелковые и кожаные гобелены, отчасти духовного, отчасти повседневного, а отчасти – и самого непотребного содержания. Артемонов, по недостатку времени, вешал их вперемежку, за что корил себя, но никак, за долгие годы, не мог найти времени, чтобы привести свою коллекцию в порядок. Поэтому теперь один из римских пап, окруженный надменными кардиналами, воздевал руки с вожделеющим видом прямо к пышным грудям какой-то нимфы или грации, а сзади его, в это же время, готовились схватить за мягкое место разъяренные гончие ехавшего поодаль французского феодала. На соседней стенке висело несколько персидских ковров, еще пара лежала и на полу. В углу же, как и полагалось, висела полудюжина православных образов старинного письма: строгих ликов, которые Артемонов отыскивал в маленьких монастырях и покупал за немалые деньги, ценя древность и красоту письма. Даже и тут, на стенах, они были отделены от фряжского неистовства определенным пространством. Артемонов разжег лампаду и стал молиться – долго, без счета времени, так, что по окончании молитвы совсем уже стемнело, и дом освещала только лампада, а за окнами простиралась полная тьма. Матвей чувствовал себя так хорошо и так уютно, что ему казалось, что сам Господь рад его возвращению, и благословляет все его будущие дела. Посреди комнаты стоял вполне московского вида стол, окруженный как скамьями, так и обитыми кожей стульями. Под светом лампады, Матвей принес дров и разжег камин, подвинул к нему старое скрипучее кресло (и то, и другое было ливонского происхождения), и, открыв еще одну, на сей раз извлеченную из подвала бутылку, приготовился отдохнуть, наконец, от тягот прошедших лет и грядущих дней.