Первое, что ошеломило Комарова, когда их группу вели мимо холла какого-то грузового лифта, – из раздвинувшегося зева этого лифта высыпало несколько разношерстных существ, скулящих и дрожащих. В глаза бросился один из них, который, несмотря на очень тяжелую, глухо бряцающую обувь, с бешеной скоростью понесся по коридору. Это был тщедушный и горбатый, одетый в рваную робу мужичишка, щека и шея которого были залиты кровью. Он истошно закричал, держась при этом рукой за ухо, откуда и текла кровь. Наткнувшись на кого-то в толпе, он опрокинулся на спину, так что тело его качнулось туда-сюда на его собственном горбе. Рука мужичишки разжалась, и ошеломленный Комаров увидел, что ухо осталось в руке – оно было напрочь отрезано, притом вместе с ним еще прихвачено и изрядное количество кожи с клоком потных свалявшихся волос. Горбун забился в конвульсиях, во рту его что-то забулькало, он хрипел, в его гортани застряло слово – то ли «изверги», то ли «зверюги». Через минуту несколько местных стражей грубо подняли его и принялись опрыскивать из большой канистры. Затем они утащили его в глубину анфилад, обрамлявших тот этаж, на котором стояли вновь прибывшие.
Прошло какое-то время в ожидании регистрации в городских службах, и неожиданно раздался весьма громкий отрывистый сигнал. Очень скоро все шумы прекратились, скрипучие механизмы, тяжелые лифты ухнули и застыли, эхо завибрировало и угасло. Сержант стражи велел вновь прибывшим вести себя тихо. По всему мегаполису наступила неправдоподобная тишина, в которой были слышны только слабые звуки падающих капель и чье-то напряженное надрывистое сопение. Где-то далеко немелодично завывали и урчали с металлическим призвуком канализационные трубы. Затем из глубины анфилад донесся пугающий глас, напоминающий ночное зыканье филина. Комаров пытался найти глазами источник звука, он поднял лицо и стал всматриваться в головокружительную перспективу сотен этажей вверх. В вышине их уже трудно было различить, потому что в воздухе царил смог. Вообще, попахивало здесь скверно: гарью, паленым волосом и еще чем-то тухлым.
Зыканье подхватило нечто вроде хора, сначала нестройного, а затем все более сплоченного, хотя снизу, из невидимого подполья в него вплетался диссонирующий надтреснутый подголосок, пронзительный, свербящий так, что от него болели слуховые перепонки. Сверху многоголосие покрывали тяжелые тягучие басы, в самых низких нотах переходящие в храп. Кто-то пристукивал в барабаны, придавая пению более строгий ритм.