В конце XX и тем более в XXI веке у ряда публицистов проскальзывало желание еще более принизить Иванова, на волне антикоммунистической идеи забросать грязью и его (совершенно иного порядка) революционный демократизм. При этом помощь советской власти (зачастую «медвежья») в распространении ивановского слова среди окрестных народов и республик представлялась как некое «идейное кумовство» – мол, «продвигали своего», классово близкого, не за литературные, а за политические заслуги…
Советская профанация переводного процесса и постсоветская дегероизация предстают, таким образом, как бы двумя сторонами одной болезни – «европейничания русской жизни», хотя и открещиваются всеми возможными способами друг от друга.
Попытки отменить, аннулировать пропуск Константину Иванову в мировую литературу делались малограмотными вассисуалиями лоханкиными по причине их собственной духовной и интеллектуальной слепоты. Однако осуждение таких нелепых попыток не снимает объективной проблемы качества переводов произведений К. Иванова. И вот тут-то как раз происходит аберрация смыслов – то есть то, что принято считать эталоном качества перевода, европейский стиль и образец русскоязычного текста – не может удовлетворить придирчивого эстета.
Казалось бы – чего проще? Бери подстрочник, подгоняй стихосложение ближе к оригиналу, не забывай при этом про рифму и размер – и дело в шляпе.
И никоим образом нельзя упрекнуть тех, кто великим трудом и переводческим самоотречением донес до нас, русских, смысл и красоту чувашской поэтической метафоры.
Однако, на мой взгляд, в некоторых имеющихся переводах есть две «ахилессовы пяты»: не учтена связь фонемы с семантикой языков и чересчур по-европейски «причесан» стиль (несомненно, из лучших побуждений), что устранило часть эстетического субстрата бесценных строк чувашского гения.
Что я имею в виду под связью фонемы и семантики? На первый взгляд, это совершенно разные вещи: фонема есть условный знак опознания образа, а смысловые проблемы имеют совершенно иную природу: аналога памяти.
Но, если дело касается поэзии, говорить о полной непересекаемости фонемы и семантики нельзя (хотя говорят, и много). И дело не только в непередаваемой игре слов-звуков (это лежит на поверхности, и оттого с этим часто успешно справляется переводчик), а в принципиальном отличии степени «твердости» или «мягкости» языка. Чтобы не ударяться в дебри звуковых тональностей и ударений, приведу простые примеры. Очевидно и далекому от филологии человеку, что французский язык значительно фонетически «мягче» немецкого. При переводе с немецкого на французский стихи будут эстетически «размякать», терять фонемную мелодию, что немедленно скажется и на семантике слов – ведь речь идет про образы! Из трех славянских братских языков украинский самый «мягкий», русский – значительно «тверже», а белорусский – наиболее жесткий, твердый язык.