Чувашский язык – весьма «мягкий», и при переводе на русский возникает проблема «черствеющего», как хлеб, образа, лирической ситуации. Для устранения такого неожиданного фонемного влияния на семантику необходимо искать особые формы выражения мысли, далекие от норм и правил технического перевода.
Еще более важно для правильного восприятия уникального дара К. Иванова учесть духовный мир, ментальность чувашского этноса, непереносимые напрямую в русский язык. В чем видится мне недостаток в целом очень точных и ярких переводов Хузангая? Глубокий символизм Иванова, его экологическая микориза, пронизавшая человеческую жизнь, при переводе блекнет до простой природоописательной картинки. Да, красиво, да метко, да, видишь словно бы глазами красоту Слакбашевских мест. Но не более. А ведь был уже Тютчев, Аксаков, Баратынский, Жуковский… И, может показаться, Иванов для русского читателя как бы дополняет уже достигнутые другими поэтами пейзажные образы.
Русскому это очевиднее, чем чувашу. Однако если сопоставить с готовыми переводами чистый, дословный подстрочник с пояснениями ментального характера (какой, на мое счастье, оказался в моем распоряжении), то начинаешь видеть упущенное, тот «тонкий эфир», который ускользнул при переложении.
На самом деле К. Иванов – не природоописатель (точнее сказать, не только природоописатель). Пейзажная лирика была бы в начале XX века уже подражанием имеющимся мировым аналогам, но у К. Иванова она вовсе не подражательна, потому что не пейзажна, а духовна. Иванов не просто видит – он пронизан природой, картины природы на самом деле есть зеркальное отражение событий мира в его душе. Это явление Шушарин (уже в конце XX века) назовет «полилогией» – методом, в котором «все связано со всем». Экологический универсализм К. Иванова (напомню: экология – не просто «охрана природы», а учение о неразрывной связи человека и природы) проистекал от недр родной земли, но стал поистине мировым прорывом эстетического мироощущения. Такого до Иванова никто из поэтов не создавал. В мире! Поэтому сказки о некоей «провинциальности» значения творчества К. Иванова пора закрывать в сундук заблуждений.
Переводы «погасили» второй, пунктирный контур Иванова – его солипсический элемент, тонко живущий в оригиналах. Дух поэта и его лирического героя иногда в переводах совсем потерян – именно потому, что в оригинале дух этот растворен в стихотворце: естественном сочетании человеческой духовности (внутри) и окружающей природы (снаружи). Так импрессионистская картина поэтической «живописи» Иванова стала при переводе простой фотографией красивой местности.