Стойкая оловянная Зельда - страница 3

****

⠀

– Я уезжал из Минска, будучи подающим надежды художником. А приехал в Минск сиротой, хоть и успешным всесоюзным художником. Что из этого оказалось важней – семья, карьера? Карьера спасла мне жизнь, отвела от гетто, но я так и не увидел своих близких. Мне даже некуда положить цветов на могилу, ее попросту нет! Есть могила неизвестного солдата, но братской могилы неизвестного, невесть почему замученного до смерти гражданского, нет. Поэтому я здесь. Больше не знаю, куда идти, где мой мемориал, где преклонить колено и помолиться? Мой отец был известным минским художником-оформителем, я решил, что пойду по его стопам и стану даже лучше, ведь учиться буду в Москве. Помню, меня провожали тогда мама, старшая сестра и отец. Семья для молодого человека – это как некая база, само собой разумеющееся, мне не было сложно тогда прощаться с ними. Но кто же знал, что прощаюсь навсегда? Но сердце все же щемило оттого, что я уезжаю от Зельды. Я был влюблен в одну еврейскую девочку со двора, дочку врача Иммануила Исааковича. Да, она меня не любила, видела во мне только друга, но ведь я-то – да! Я всегда восхищался ей, сердце замирало, когда я видел ее в парке или во дворе дома. Она была какой-то неземной, воздушной, мягкой и доброй. Ее красота была во всем. О, как я сожалею, что был так робок и не осмелился предложить ее нарисовать! Мой друг Ленька, к слову, к которому я и приехал в Минск, рассказал мне ее историю сегодня. Я ведь толком не знаю кончины своих близких, а то, что Зельда, душа моя, покоится где-то рядом, я услышал от него впервые. Я очень надеялся, что судьба занесла ее в эвакуацию, что ей удалось сбежать, спастись, и она где-то танцует для себя и своего зрителя. Увы, жизнь обошлась с ней так же жестоко, как и с моей семьей. Ее отца убили в первые дни войны, скорее всего в лагере для военнопленных в Масюковщине, он помогал раненым солдатам, и их госпиталь попал в окружение под Минском. Там, в лагере для военнопленных, отобрали мужчин по расовому признаку, и под самые первые расстрелы как раз и попали мужчины-евреи: офицеры, инженеры, бухгалтеры, врачи – та интеллектуальная верхушка, которая имела, по мнению немцев, наибольший потенциал к сопротивлению и организации между собой. Неизвестно, знала ли Зельда о смерти отца тогда. Думаю, да, потому что часть тех евреев-мужчин, которых задерживали во время первых облав, поначалу отправляли в фильтрацию в лагерь для военнопленных, часть расстреляли, часть конвоировали в гетто на работы. Так Зельда осталась одна со своим дедушкой. Как рассказывал мой друг Ленька (он всю войну был в подполье, партизанил и сам чудом спасся), немцы, как только зашли в город, ввели комендантский час, обязали всех евреев обозначать себя и сдать излишки имущества в провозглашенный городской еврейский орган самоуправления юденрат, который по сути являлся фикцией: многие в юденрате думали, что пойдут на сотрудничество с оккупационной властью и смогут как-то с ними договориться, но по факту, для нацистов, это был орган управления, слежения и контроля за еврейским городским населением, коей значительной частью и был Минск. Большинство евреев-стариков, помнивших еще немцев со времен Первой Мировой, успокаивали людей, уверяя, что ничего страшного не будет, немцы очень дисциплинированные и культурные люди, хотят навести порядок и организовать таким образом быт. Тем, кто приезжал с территорий Польши и рассказывал о тех зверствах, которые уже успели натворить немцы на оккупированных территориях в основном среди еврейского населения, мало кто поначалу верил. Тут либо сказывалось то, что в СССР не было такого понятия, как антисемитизм, и это считалось дурным черносотенным наследием царизма, либо поколение, помнящее еврейские погромы в царской России, было уже немногочисленным, и интеллигентное большинство старейшин и мысли не могло допустить о возможном страшном насилии, притом, что большинство гражданского еврейского населения было беспартийным: простыми работниками, торговцами, портными, врачами, домохозяйками, учителями, и не имели отношения к коммунистической партийной номенклатуре, которую хотел извести фашистский режим здесь, на местах. В общем, никто и помыслить не мог о том, что все обернется такой трагедией, имя которой Холокост. Уже к середине лета немцы стали создавать гетто – начали зачистку еврейского населения от остальных, создавались целые кварталы, куда методично регистрировали и свозили еврейские семьи. Туда и попали Зельда с дедушкой. Их поселили в детском саду в Санитарном переулке. Потом рядом, поздней осенью 41-го, здесь появится зондергетто. Всех заставили носить желтые нашивки, которые должны быть плотно пришиты к одежде спереди и сзади, номера своих домов. За порядком следили местные и приехавшие с соседних республик бригады полицаев. Местные поначалу контролировали спустя рукава, и им было неохота проявлять какую-то агрессию ко вчерашним соседям. Многим еще на этапе формирования гетто благодаря слабой организации контроля поначалу удалось бежать. Среди них и был мой Ленька. Молодому еврейскому парню было крайне небезопасно находиться там, что бы ни говорили старейшины. Тем более коммунисту. Немцы не ожидали, что белорусы действительно в большинстве своем мирно сосуществуют с евреями. Они полагали, что дай только волю развязать антисемитские настроения, пойдут массовые еврейские погромы руками местного населения, как это было в других оккупированных странах. Но такого не произошло. Однако со временем жесткая дисциплина, спускающаяся сверху, и круговая порука сделали свое дело: за помощь евреям, за сокрытие их детей начали публично вешать и расстреливать целые семьи. И многие испугались. Многие стучали. Сосед на соседа, даже хуже – на детей. Делалось из страха, желания заработать какое-то особое положение. Придумывались абсурдные нормы поведения для евреев. Доходило до такого, что евреи не имели права перемещаться по тротуару, за что немцы и полицаи прямо расстреливали на улицах.