, как безымянное имя, или единичный след, который вновь связывает регистры друг с другом. Это имя безымянно, потому что не существует вытесненного означающего, которое могло бы придать имени означаемое: оно есть, потому что оно есть (Монкайо 2012b, 63).
Это сопротивление, или сдерживание своего jouissance, является, в даосских терминах, «тайцзи»,28 связыванием и взаимодействием бинарных систем (инь и ян), а также состоянием, предшествующим их разделению – состоянием пустоты и равновесия мастера боевых искусств, которое будет рассмотрено в третьей главе, посвященной искусствам движения. Однако прежде чем обрести это равновесие, субъект должен заново открыть для себя Реальное и обрести определенную степень стабильности в его превратностях.
Его сильное тело, беспомощно волочащееся за ним, занесли в мою комнату, положили на кровать и оставили там на целый месяц, пожираемое кошмарным напряжением. Его речь невнятная, лицо искажено, он не может, просто не может, его забирает что-то необъяснимо непреодолимое – вызов, с которым невозможно справиться. Он должен остаться таким. Это необратимо. Но я этого не знаю, я просто читаю ему из книги, которую он попросил меня прочитать, пока парамедики вводят инъекции. Они что-то делают не так: я буду годами сетовать на неадекватность их лечения, чтобы спасти его, только позже поняв, что в конце концов все было правильно. Ноябрьский снег, серый, неприветливый, холодный пейзаж, так холодно бывает только в начале зимы. Он не может пользоваться туалетом, не может самостоятельно есть.
Масштабы произошедшего настолько тяжелы, что у меня звенит в ушах. Это невозможно. Этого нельзя ожидать. Это так неправильно…
Мои силы иссякли, в следующем месяце я слег с пневмонией. Я мог бы поступить лучше, помочь матери, которая в одиночку справляется с этим тяжелым бременем. Но я обрушился. Есть слабая надежда, что он может поправиться. Есть вероятность. Но до этого еще далеко. Этого никогда не случится. Это неописуемо. Это реально.
После нескольких месяцев больниц и инъекций он снова обретает подвижность. Мы с мамой ведем его в сауну на заднем дворе. Мы его моем. Она уходит готовить ужин. Я остаюсь, чтобы одеть его. Это так трудно. Его конечности вязкие и тяжелые, пот липкий. Он расстроен, беспомощен, но при этом так силен. Он словно застыл в глиняной глыбе, пытаясь вырезать себя снова и снова, но понимая, что, вернувшись в это первозданное состояние, он уже никогда не будет прежним. Все, чем он был, «любимым и дорогим», само собой разумеющимся, приверженным и развитым, будет уничтожено одним взмахом невидимой кисти.