Авдеева плакала, никто за нее не вступался, все смеялись. Мне ее было жалко. Но защитить не посмела – просто сидела на своей галерке и глазела на происходящее. Ну почему я такая трусливая?
Историчка, когда пришла в кабинет, стала успокаивать Маринку, потом сокрушалась, что молодежь пошла какая-то циничная, жестокая, долго ругала Манукову и Прохорову, в итоге велела им привести в школу родителей и выставила обеих за дверь. Но в классе было слышно, как они там, в коридоре, продолжали хохотать. Только уже не над Маринкой, а над историчкой, передразнивая ее. Странно, что она никак на это не отреагировала.
Да, это отличная вещь – дневничок мой. Можно откровенничать. И теперь, между прочим, мне есть что рассказать.
Сегодня шла из школы. И на МОЕЙ карусели увидела парнишку. Он сидел на одном малюсеньком сиденье на корточках, а качели бешено вращались по кругу. И этот безумец почти не держался. Зажмурился и летел так навстречу ветру – бесстрашно, с каким-то безрассудным упоением.
Я как завороженная подошла ближе и застыла, с жадностью (нет, с завистью!) наблюдая за человеком, не боявшимся этой сумасшедшей круговерти: хотелось стать такой же… смелой и свободной, что ли. Вдруг парень открыл глаза, на ходу заграбастал охапку листьев и подбросил их над моей головой. Я вздрогнула, но тут же вновь словно оцепенела, испугавшись, что вот сейчас и он, как дворовые, начнет смеяться надо мной. Стою как вкопанная, листья падают сверху, шуршат. И я как в каком-то замедленном кино смотрю на их плавное кружение и, кажется, вижу каждую прожилку. С опаской перевожу взгляд на карусель – она, протяжно скрипнув, замирает. А этот ненормальный… подходит ко мне и улыбается. «Ты как осень, – говорит, – такая же красивая». Я наконец будто очнулась от странного сна, зачем-то схватила несколько листьев и помчалась к своему подъезду.