Потёртая офицерская фуражка, лежавшая перед ним, была пуста.
Я запустил руку в карман и высыпал ему в фуражку горсть заветной мелочи, выданной мне на мороженое. Он вздрогнул от глухого звона монет, поднял небритое худое лицо и благодарно поклонился. Сердце моё сковала жалость к этому человеку. Он ещё раз поклонился, выдавил из дрожащих губ «спасибо!» и вытер с подбородка слезу.
Если бы у меня в тот момент был миллион, я бы без сомнения отдал ему. Но миллиона у меня не было.
Карманы мои были пусты, а мама тянула меня за руку – мы опаздывали на поезд.
Я попросил денег у мамы. Она остановилась, посмотрела на меня, возбуждённого и раскрасневшегося, и, в свою очередь, жалея меня, раскрыла кошелёк. Я схватил столько монет, сколько мог, и, рассыпая их, подошёл к инвалиду и осторожно положил в фуражку.
Он взялся за костыли и начал подниматься:
– Спасибо, сынок! Спасибо, мальчик!
Он стоял на костылях, на своей единственной деревянной ноге и кричал нам вслед.
Я, не отрывая взгляда, смотрел на него. Мама тащила меня за руку, а я помню его заплаканное небритое лицо и слова, летящие вдогонку:
– Ты будешь большой человек, мальчик!
Было жарко и грязно. Ноги мои в новеньких коричневых ботиночках заплетались.
Гудел паровоз. Мама тянула меня за руку, а сквозь грохот вагонов доносились слова: «Дай Бог тебе здоровья! Ты будешь большой человек, мальчик!»
И, догоняя нас на единственной деревянной ноге, кричал:
– Дай Бог тебе, мальчик!
Господи, Боже милостивый! Дай мне, маленькому человеку, доброты!
Этот человек должен был появиться в нашей компании. Обязательно должен.
Слишком велико было у нас желание жить и наполнять эту нашу молодость прекрасным: размытыми, пока ещё неясными мечтами о будущем; непонятными, суетливыми и тщетными стараниями вырваться, улететь наподобие птиц в какой-то другой мир, постоянный и счастливый, свободно паря над землёй, и, насмотревшись на него и впитав всё новое и интересное, возвратиться ненадолго в прошлое, отдавая ему вежливую дань, только для того, чтобы вспомнить, в общем-то, бестолковую юность, обидчивую саму на себя, и жалея о том, что она так долго продолжалась, так трудно переходила в настоящую, как мы считали, жизнь.
И такой человек появился.
Это был наш ровесник. Чуть прихрамывая, с гитарой на плече, с доброй улыбкой, он смело подошёл к нам и протянул руку: