Лайонел и Кэти выделили мне комнату в глубине дома. Прежнюю комнату Алисы. Окна выходят и на огород, и на пруд Тюри. Кровать стоит у окна с широким подоконником, куда можно поставить мой утренний чай; в письменном столе три ящика и приземистая полочка. Из амбара достали шкаф, который был у меня в детстве, и покрасили его в голубой, как яйца малиновки, цвет. Розовые розы змеятся по обоям. Кэти поставила на каминную полку часы и вазу с букетиком цветов.
Всем хороша эта комнатка, которая так отчаянно пытается казаться жизнерадостной.
– Здесь тебе будет удобнее, – сказал Лайонел. – И Кэти тебе все постельное белье купила новое.
Он имел в виду, что им будет удобнее, если я, вдова без средств к существованию, не стану путаться у них под ногами. Я еще не решила, сколько «спасибо» и «извините» можно счесть достаточным.
Тут я понимаю – и это разрывает мое сердце, – что теперь так будет всегда, что именно так происходит, когда твоего мужа убивают вместе с половиной его полка во время битвы при Монеттс-Блафф[2].
Я как сейчас вижу этот список, приколотый поверх других на стене, когда-то покрытой изысканными обоями с узором мокрого шелка, а теперь разбухшей от имен погибших и пропавших без вести.
Дежурный по палате приколол списки, обернулся и закричал:
– Сорок седьмой Пенсильванский! Двадцать девятый Висконсинский! Восьмой Нью-Гэмпширский!
Лежавший на полу солдат в одних только потрепанных серых штанах схватил меня за фартук, привлекая внимание.
– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?
– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.
Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.
– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?
Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.
– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!
– Восьмой Нью-Гэмпширский?
Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.