Отступление на Марс - страница 4
Они дали ему одежду и табак и всячески старались отвлечь и помочь забыть это вызывающее жалость гротескное чудовище на его челе. Постепенно он расслабился, наслаждаясь легкостью и изяществом окружающей обстановки, и с жадностью воспринимал новости о мире, к которому он когда-то безусловно принадлежал.
Как вдруг, расположившись на палубе, они с удивлением увидели, как он прервался на середине фразы, вцепился в ручки кресла и стал с напряжением во что-то вслушиваться, прикрыв глаза. Неосознанно все так же вжались в кресла… и они тоже слушали.
Из глубины погруженной в темноту деревни под кронами пальм поднялся негромкий плач, нарастая и неистово смешиваясь с шумом прибоя, – это были истошные, леденящие кровь крики первобытной женщины, оплакивающей потерю любимого человека.
Эффект, произведенный на американца, был поразительным. С пронзительным восклицанием он вскочил с кресла, словно отвечая на неожиданный призыв. Затем, пробормотав извинения, он с досадой опустился обратно на кресло и продолжил разговор с напряженным сосредоточением.
Снова и снова этот пронзительный крик заставлял нас обратить внимание на каденцию, чья душераздирающая настойчивость не поддается описанию. В него вкрался и смешался с ним гулкий монотонный барабанный бой.
После первого же затишья единственной реакцией странного гостя было то, что он на мгновение закрыл глаза и крепче сжал стул, пока не заскрипел терзаемый тростник. Наконец, однако, он поднялся и, сцепив руки за спиной, зашагал по палубе осторожными скованными шагами.
Он умолял всех оставить его и дождался, когда они уйдут; и здесь же, все еще вышагивавшего взад-вперед, Джорно нашел его несколько часов спустя, когда, не в силах заснуть, француз вышел покурить.
В предрассветных сумерках страдалец поведал Джорно оставшуюся часть своей истории, удивительно мало сдержанной для человека того класса, к которому он, очевидно, принадлежал.
Попав в результате своего злоключения под гостеприимный кров жителей атоллов, он обнаружил, что их обходительность сравнима лишь с их восторгом по поводу его прихода. Они с благоговением гладили его белую кожу и ласкали пушистые волосы – и мужчины, и женщины, и дети.
Возможно, смутное атавистическое восприятие распознало в его прекрасной белокурой мужественности расовый идеал европеоидных предков. Возможно, он был для них чем-то вроде воплотившейся сказочной мечты.