Спустившись вниз, я обошла пятиэтажку и заглянула в пыльное окно первого этажа. Сквозь небрежно задернутые шторки я увидела Юру, сидящего в кресле. Он был пьян. На колени к нему забралась Шнурикова в несвежем цветастом платье и подростковых кремовых гольфах с кружевом. Платье было неприлично коротким, заношенным и обнажало ее белые бедра, которыми она нетерпеливо ерзала по Юркиным джинсам.
У люстры мелькали меланхоличные насекомые, в комнате курили, и дым шел в открытую форточку, рассеиваясь над моей головой.
Мне захотелось – вот прямо сейчас – подняться наверх и взять из комода бельевую веревку. Она лежит, свернутая, в корзинке с прищепками, за брикетами хозяйственного мыла. Связать Диане руки, обмотать веревку вокруг шеи и вытащить ее во двор. Протащить лицом по грязным лужам, по опустевшей клумбе с гладиолусами, чтобы остовы растений впивались ей в кожу; по асфальту, который оставляет кровавые ссадины, по холодным тропам гравия. Чтобы она заскулила и обмочилась, и я увидела страдания на ее увядающем лице; чтобы клочья белых волос остались на земле.
Я отошла от окна и присела на дворовую скамейку. Внутри черным роем эйфории заметались мотыльки и стала расти неразрешенность. Дом сиял неупорядоченностью белых и желтых окон, одно из которых скрывало Юру и его дворовую Магдалину. Она теперь легла на металлическую повизгивающую кровать, застеленную шерстяным одеялом, задрала подол и открыла вход в черную бездну подворотен, несущую сырость, отверженность, пустоту; и мы уже давно вошли туда, он и я. Я и Юра.
Он возвратился за полночь, пьяный и понурый, и сел за кухонный стол. С ним пришел этот запах: плесени, затхлости и опустившихся людей, когда-то наделенных прекрасными лицами и почти совершенными телами, которые явились как храм, а теперь – трущобы.
На плите убежало молоко, и дух жженого заполнил кухню, перебивая другие вкусы. Я хотела сварить Юре геркулес, но половина ковшика оказалась на плите.
– У тебя такое лицо.
– Какое?
– Горячее, – пробормотал он. – Как у Вармавы1.
– Может, и так, – согласилась я.
– Верочка-фанэрочка, – Юра кое-как поднялся из-за стола и стал непослушными руками собирать свернувшееся молока. – Никогда не забуду, как ты пошутила над старухой.
– Тебе тоже влетело.
* * *
Мне всегда влетало первой.
…жарко. Июль. Я иду по тропинке к дому, и соседка Масейкина видит меня в окно. На цокольном полуподвальном этаже живут переселенцы, там всегда сыро и дурно пахнет. Их много, как крыс, которые шныряют повсюду. Иногда ночью я слышу их острые лапки под половицами.