Намного дольше и унизительнее пришлось дожидаться переделки Катюшкиных документов, чего потребовал Никита. В конторе худосочный служащий с маленькими подвижными глазками, в серой рубахе с засученными до локтя рукавами, неприятно улыбаясь, ждал ее объяснений о причине смены фамилии и отчества дочери. Когда же Саша объяснила, что дочь была записана на мужа, который не имеет к ней отношения, он откинулся на спинку стула, всплеснув руками, и несколько раз, неприятно сверля Сашу осуждающим взглядом, воскликнул:
– Ну, бабы! Ну, бабы!
Наконец, после долгих мытарств по кабинетам, которые подчас то не работали, то беззастенчиво теряли ее документы, Саша получила бумаги на имя Шацкой Екатерины Никитичны 1914 года рождения, уроженки губернского города Казани. В ее метрике матерью значилась Кадашева Александра Павловна, вдова купца 3 гильдии, курсистка, а в графе отец, в соответствии с ходатайством, Никита Васильевич Шацкий, инженер путей сообщения Общества МКЖД. И хоть Сашу смущала приписка «незаконнорожденная», все встало на свои места.
В заботах и хлопотах дней горечь и отчаяние, накатывавшие бессонными ночами, потихоньку отступали. Вместе с Глашей наводили уют в доме своими силами, перемыв все окна и деревянные поверхности, кое-где переставив мебель, привезя Катюшкину колыбель в ожидании малыша и разобрав старенький комод, что стоял в прежней комнате бабули. Саша ловила себя на мысли, что здесь было уютнее и намного душевнее, чем в доме Бессоновых, где она все время ощущала давящую тишину и дыхание смерти. В комоде Екатерины Никитичны Саша обнаружила много нужных вещей. Например, там был приличный запас йода и медицинского спирта, а также порошок горчицы и разных трав. Помимо прочего лежала старая, с пожелтевшими от времени страницами толстая тетрадь в зеленом переплете, где мягким округлым почерком Екатерины Никитичны были записаны различные настойки и рецепты для лечения многих болезней. Листая эту тетрадь, Саша догадывалась, что многое было записано ею еще при жизни Катюшкиного прадеда, известного врача, почетного жителя города Царицына. Некоторые рецепты были выделены надписью «Для деток», и Саша уделяла им больше внимания, пытаясь запомнить и прикинуть, какими бы травами запастись, пока стояло лето.
Но даже не эта тетрадь с медицинскими рецептами стала самой ценной находкой. Наибольшее волнение и даже неудержимые слезы вызвал у Саши найденный в комоде в нижнем ящике толстый за счет плотных картонных листов семейный альбом Шацких в приятно шершавом темно-коричневом кожаном переплете. Отныне он стал для них с Катей настольной книгой. Они садились в маленькой уютной гостиной, где стоял массивный диван и два кресла мягкой темно-зеленой обивки с мелкими белыми цветами и круглыми мягкими подлокотниками. Саша подкладывала под спину плюшевую подушечку, и, прижав к себе дочь, они снова и снова листали страницу за страницей, разглядывая небольшие с красивыми отрезными краями фотографии. По ним Катюша учила новые слова: деда, бабуля, папа. Саша пыталась выудить из кладовых своей памяти все, что когда-то долгими вечерами в дороге Никита ей рассказывал о своем деде, Никите Никифоровиче Горине, врачевателю от бога, об отце, Василии Георгиевиче Шацком, отставном поручике, взявшемся за транспортное дело, и, конечно, о матери, Екатерине Никитичне. Разглядывая их старые, где-то уже выцветшие фотографии, Саша с волнением отмечала, как Никита походил на деда и мать, а Катюшка – на него. Его фотографий было больше всего, и разглядывать их стало ее маленькой тайной радостью. Вот он – пухленький и большеглазый младенец на руках отца. А вот он – уже забавный морячок лет пяти, важно держит бутафорский штурвал в интерьере фотоателье. Или вот – он гимназист в строгом сюртуке и щегольски зачесанной на бок челкой. Было несколько фотографий в студенчестве, и он уже тогда заметно выделялся и ростом, и статью, а его темные красивые глаза на всех фотографиях так прямо и с едва уловимой насмешкой смотрели на нее, что у нее тоскливо сжималось сердце.