Так, в кочевых государствах, где вновь стало доминировать обычное право кочевых племен Великой Степи, ханы сумели найти компромисс в отношениях с предводителями отдельных родов и племен и стали разбирать даже такие споры и преступления, которые ранее относились к компетенции исключительно родо-племенных подразделений, а не верховной власти. В то же время некоторые дела, ранее разбиравшиеся исключительно ханами, теперь могли стать предметом рассмотрения судей с более низким статусом – например, судом биев в казахских жузах (см., например: [Ерофеева, 2007, с. 401–402]). Новый порядок получил закрепление в особых кодификациях, в которых несколько причудливо, но в целом органично сочетались элементы прежнего имперского права и обычно-правовые нормы (а иногда и принципы религиозного права). Наиболее ярко этот процесс проявился в Казахском ханстве и монгольских государствах в XVI–XVIII вв.: до нашего времени сохранилась целая серия подобного рода кодификаций того периода (см. об этом подробнее: [Почекаев, 2018б, с. 116–127]).
В государствах оседлого (или полуоседлого) типа ведущим источником права становится мусульманское право, и ханам для сохранения своих судебных прерогатив приходится искать точки соприкосновения с развитой шариатской судебной системой – шейх-ул-исламами, муфтиями, кадиями и проч. В результате, хотя полномочия как самих ханов в судебной сфере, так и подчинявшихся им «государственных» судей оказались весьма существенно урезаны, монархам Чингисидам удавалось сохранять формально главенствующую роль в организации судебной деятельности в подвластных им государствах. Эта тенденция четко прослеживается в Крымском ханстве, от которого до нашего времени дошло наибольшее по сравнению с другими тюрко-монгольскими (в первую очередь джучидскими) государствами число правовых и процессуальных документов [Аметка, 2004, с. 8, 10; Рустемов, 2017, с. 158–159, 213, 225].
В других тюрко-монгольских государствах, где ислам являлся господствующей религией, ситуация нередко зависела от того, насколько прочной властью обладали их монархи и в каких отношениях они находились с местным духовенством. Так, в Бухарском ханстве эпохи Шайбанидов (XVI в.) ряд сильных и энергичных монархов, при номинальном признании главенствующей роли шариата, нередко проводил собственную политику в судебной сфере, заставляя мусульманских правоведов даже находить религиозное обоснование ханским решениям, принятым на основе либо прежних имперских принципов, либо собственного усмотрения (см., например: [Исфахани, 1976, с. 59–60]). В Хивинском ханстве в начале XIX в. к власти пришла местная узбекская династия Кунгратов (лишь по женской линии связанная с родом Чингис-хана), первые монархи из которой также существенно укрепили свой статус как высшей судебной инстанции, заставив даже верховных мусульманских судей ханства признавать и поддерживать его [Муравьев, 1822, с. 59–63]. Однако подобные случаи являлись скорее исключениями, и, когда на смену решительным и авторитарным монархам приходили их менее энергичные преемники, реальные судебные полномочия ханов вновь сужались.