Как мы уже отмечали, во времена юности Макиавелли гуманизм был одним из главных предметов гордости итальянской элиты, считавшей себя единственной законной наследницей древних римлян во всем, что касалось культуры. Непревзойденную роль в прославлении новых эстетических ценностей в XIV веке сыграл Петрарка – не в последнюю очередь благодаря тому, что неутомимо поддерживал переписку с понтификами, монархами, герцогами, кардиналами и епископами всего континента. Тем не менее истоки этого движения намного древнее и восходят к концу XIII века, когда небольшая группа поэтов-юристов из Падуи взглянула на сочинения латинских авторов под новым углом. На протяжении всего Средневековья литераторы в поисках вдохновения и культурной легитимности изучали крупицы, оставшиеся от римской Античности, не осознавая при этом, насколько они далеки от своих предков – им казалось, что они живут в том же самом мире. Первыми эту историческую дистанцию обозначили во всей ее полноте падуанцы Ловато Ловати (1241–1309) и Альбертино Муссато (1261–1329). С особым вниманием анализируя тексты любимых авторов, они вскоре убедились, что древняя латынь была гораздо богаче и сложнее – в лексике, в метрическом стихосложении, в грамматике. Так первые гуманисты постепенно осознавали собственные недостатки по сравнению с великими поэтами, ораторами и историками Древнего Рима – и стремились восстановить связи с той цивилизацией, которая казалась им более совершенной, а также вернуть изящество слога, утраченное с течением веков.
Болезненное восприятие исторического разрыва с древнеримским прошлым стало неотъемлемой частью гуманизма, однако представители движения полагали, что смогут навести мосты через пропасть, изучив античный стиль и классические языки. Естественно, для достижения вершин и выхода на уровень древних римлян требовались усердие и подражание во всем, даже в мелочах, а также учет грамматических нюансов, которым прежде не уделяли внимания, – но результат обещал оправдать все усилия. И даже несмотря на то, что понять эту заново открытую латынь и в тексте, и на слух без должной подготовки было гораздо труднее, звучала она необычайно авторитетно, поскольку тем, кто ей владел, вдруг начинало казаться, что они могут выражать свои мысли в точности так, как делали это прославленные герои древних времен – скажем, Сципион Африканский или Юлий Цезарь. В публичных выступлениях такая красота речи могла сразу же дать ощутимый перевес.