– Два цяня за меру, господин! – закачался в бесконечных поклонах продавец.
– Три шкуры дерёшь, уважаемый! – покупатель сплюнул и пощёлкал пальцами по оранжевому боку плода. – Только я не про редиску твою, ха! Девка почём?
Хозяин перестал бить поклоны, покосился оценивающе на Киру, пожевал раздумчиво губами…
– Десять мешков риса, господин, и ещё цзинь на налог с прибыли…
– Или ты одурел, уважаемый? – возмутился полосатохалатый. – Или думаешь на простаков нарвался, которые цен не знают? Даю два мешка и цзинь – и довольно с тебя!
– Помилуй, господин! – ужаснулся фермер. – Что такое два мешка для моей большой семьи? Что такое два мешка за хорошую работницу, справную и крепкую девку? Она мешок в год съест, а десять наработает – я лишь свои потери прошу возместить и только!.. Но ради тебя, уважаемый, так и быть: пять мешков и ни кружкой меньше!
– Да вы что?! – отмерла офонаревшая от таких торгов Кира и попятилась.
Пятилась она недолго, упёрлась спиной в чью-то припаркованную позади арбу.
– Не имеете права… Я вовсе этому козлу не принадлежу, чтоб у него меня… покупать!
На её протесты никто внимания не обратил. Договаривающиеся стороны ударили по рукам, сойдясь на трёх мешках с половиной и двух цзинях, и Кира, сообразив, что дело пахнет керосином, метнулась в сторону, затолкалась, забилась в густой, словно суп, толпе, ударяяся о локти, ящики, воловьи бока, пока… Пока её грубо не выдернули за шкирку назад, к знакомой тыквенной арбе, скрутили руки, обернув петлю вокруг шеи.
Стреноженная таким унизительным способом, полупридушенная, всё, что она могла теперь, это скрипеть зубами и покорно, на полусогнутых, семенить за ведущими её на верёвочке полосатохалатыми. А они, выбравшись из базарной сутолоки, двинулись по улочкам вниз, под уклон, туда, где осенний ветерок шевелил верёвочные снасти кораблей и плоскодонок, туда, куда так стремилась попасть Кира – к реке.
* * *
Бьётся в стремнине осенний лист.
Сойдёшь ли с утлого челна
На берег, мокрая цикада?
Там же.
Здесь, в устье Рыжей, чувствовалось глубокое дыхание близкого моря. Оно шевелило тяжёлые кисти расшитой золотом скатерти и остужало разгорячённое сытным обедом красное, лоснящееся лицо Мухбира.
Щурясь на сверкающую речную рябь, он нежно погладил разложенное на коленях брюхо и сыто рыгнул.