Сперва Катя услышала неровный, неприятный стук по асфальту, будто бы сумасшедшая птица с огромным железным клювом слепо клевала зерно и каждый раз промахивалась. Потом она увидела мальчика в ходунках и женщину рядом с ним. Мальчику было, кажется, лет тринадцать. Похоже на то. Он толкал перед собой неуклюжее устройство, припадая на правую ногу так сильно, что неровно остриженные волосы смешно подскакивали на голове, и старательно подволакивая левую в добротном, но некрасивом ботинке. Мальчик увидел Катю, и в его глазах нарисовалась абсолютная радость, беспричинная, чистая, без отсвета всякой мысли. Потом он перевел взгляд на кого-то ещё, неестественно дёрнув плечом, и оттенок радости не перелился ни в какой другой, не колыхнулся. Женщина рядом несла потекшее мороженое в стаканчике и неловко давала откусывать сыну. Весь ее облик являлся страшной противоположностью беспечного мальчика. Глаза, будто бы пыльные, налитые неизмеримой грустью, не смотрели по сторонам, чтобы не видеть прохожих. Лицо было ещё молодым, но усталость смазала его вниз испачканным ластиком.
Внутри у Кати что-то неприятно затянуло. Заволокло необъяснимой тревогой, размазанным холодом. Она опустила голову.
Женщина, придерживая сына за слабую руку, полезла в карман за платком, и вслед за этим платком на перрон посыпались мелочь, какая-то заколка, сломанная таблеточная облатка. Мальчик спокойно продолжал двигать ходунки вперёд.
Катя метнулась, присела и стала собирать с земли эти печальные вещи.
– Вот, возьмите, пожалуйста, – она протянула руки к женщине. Та на секунду остановилась, и глаза ее, обращённые к Кате, вспыхнули таким нежным светом, такой облачной красотой.
– Спасибо, – улыбнулась она прозрачной улыбкой своего восторженного мальчика, и когда тот, грохнув железякой, быстро закивал головой, высекая разовые искры в сознании, мать ласково пригладила его волосы.
Они вдвоем зашли в последний вагон.
Через десять минут поезд тронулся. Катя, стоя в тамбуре, положила теплые ладони на живот, оберегая, молясь, дрожа под грузом невероятной любви – бесстрашной, безусловной, беспощадной.
Если не оборачиваться к тягучей темноте комнаты, а внимать затылком, макая огонек сигареты в душистую майскую ночь с той стороны подоконника, услышишь, что тихие чёрные звери выходят по одному из каждого угла. Они садятся рядом в центре комнаты и дышат так же медленно, как дышит она. В унисон. Их внимательные глаза блестят черной влагой. Но они не опасны – это-то она знает наверняка, как и то, что, прищурившись во мрак и сдунув волосы со щеки уголком губ, она пыхнет на гостей карающим теплом сигареты, и звери попятятся вглубь своей игрушечной коробки.