«Нет, нет! я ничего не скажу! – твердил я сам себе. – Я его знаю, он захочет поехать; ничто не остановит его. У него безудержное воображение, и он рискнет жизнью, чтобы совершить то, чего не сделали другие геологи. Я буду молчать; я оставлю при себе тайну, обладателем которой сделала меня случайность! Открыть ее – значит обречь профессора Лиденброка на смерть! Пусть он отгадает ее, если сумеет. Я не желаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось упрекать себя за то, что я толкнул его на столь губительный шаг!»
Приняв это решение, я скрестил руки и стал ждать. Но я не учел побочного обстоятельства, имевшего место несколько часов тому назад.
Когда Марта собралась было идти на рынок, оказалось, что заперта наружная дверь и ключ из замка вынут. Кто же его мог взять? Очевидно, дядя, когда он вернулся накануне вечером с прогулки.
Было ли это сделано намеренно или нечаянно? Неужели он хотел подвергнуть нас мукам голода? Нет, это уж слишком! Как! Заставлять меня и Марту страдать из-за того, что нас совершенно не касается? Ну, конечно, так! И я вспомнил другой подобный же случай, способный испугать кого угодно. В самом деле, несколько лет назад, когда дядя работал над своей минералогической классификацией, он пробыл без пищи сорок восемь часов, причем всему дому пришлось разделить с ним эту диету в интересах науки. У меня начались тогда судороги в желудке – вещь малоприятная для молодца, обладающего дьявольским аппетитом.
И я понял, что завтрак сегодня будет так же отменен, как вчера ужин. Я решил, однако, держаться героически и не поддаваться требованиям желудка. Марта, не на шутку встревоженная, всполошилась. Что касается меня, больше всего я был обеспокоен невозможностью выйти из дома. Причина была ясна.
Дядя продолжал работать: воображение уносило его в высокие сферы умозаключений; он витал над землей и в самом деле не ощущал земных потребностей.
Около полудня голод стал серьезно мучить меня. В простоте сердечной Марта извела накануне все запасы, находившиеся в кладовой; в доме не осталось ничего съестного. Но я стойко держался, что было для меня своего рода делом чести.
Пробило два часа. Положение становилось смешным, невыносимым. У меня буквально живот подводило. Мне стало казаться, что я преувеличил важность документа, что дядя не поверит сказанному в нем, признает все это простой мистификацией, что в худшем случае мы насильно удержим его, если он захочет пуститься в такое опасное путешествие, и что, наконец, он может и сам найти ключ шифра, и тогда окажется, что я даром постился.