Много утекло времени с тех пор, как улетели птицы. Критабор не помнил их. Он родился позже. Он знал Олаю. И знал, что закроет глаза.
Где-то тихо прошумела музыка. Появилась и исчезла длинная серая машина. Дым сигареты лёг в воздухе комнаты. Рука расслабленно опустилась, глаза закрылись.
Горит жёлтая лампа. Висят в чёрном небе голубые звёзды.
Тихо. Море. Сон
.
* * *
Кажется, что всё, что мы произнесли,
кажется – гениальным.
Марсель. Возвращаюсь в лютую ночь. Воет ветер. Старухино окно на третьем этаже. Прелестница спит.
Чёрная ночь. И ветер бродит по улицам, да слышен скрип яхт. Воняет рыбой и дохлыми чайками. Их трупы поедают собаки. Здесь же торгуют пивом и селёдкой.
МорЭй говорит, что старуха потребовала с него полтора стакана крови. Но она стоит дороже.
Собачья голова валяется на дороге. От удара, она ударилась о стену, и застыла.
Вальс Мендельсона играет в голове. Звучит гитара, гремят оркестры. А где-то мрут под шприцами бабочки, и идёт Герман Гессе.
Золотые яблоки бегут по дороге.
– Маргарет, налей ещё кофе. Этот чёртов дождь поднял настроение. Но мне сейчас так скверно на душе.
Это была статья в «Playboy».
Вот и скрипучая дверь. За ней глухая лестница. Налево старая дверь. А за ней она. Спит. И иногда во сне вспоминает старуху. Тогда и я прихожу к ней, чтобы увести её в другой сон.
Мы бродим по Марселю, и встречаем меня.
И мне опять снится старуха и она
* * *
Чтобы слизать зеркало со взгляда росы. Лечь немотой в камень устах поросших луной. Начертать слезой в долгом шорохе губ ночи, освещенной дыханием миллиона огней. Чтобы царапины высь хрусталь отразила в крике совы со звездой, льющей шорох в молчание неба. Чтобы семь прутьев ивы, чёрными монахами, гноящейся раной, открыли слова горло чёрной пещеры змей брильянтовых песен ласки винных снов в зарослях звёзд. В родниках чешуёй поцелуев увитыми роз похвалой в панцирь ореха свиного ока на перстне каменной слезой в раковину ран. О скорпион летучей мыши залог обручальный переплёт серебряных нитей вероломство отчаяние стада бизонов, сверкает луною пропитанный порох, к глазнице в слезу превращённый, рассказом звезды о весеннем жуке. Так плещется зыбь во Вселенной, в танце поющих свирелей, чьи тонкие нити опутали паутиной чащи бамбука, и в крике и шорохе желанья скользнули в узор лабиринтов, усопших в глазах черепахи, начертанных на панцире слов и слёз. Лишь в чёрном дупле браслет гранатовый кровью венчается смехом глуши лесной, в застывшем прорубе маисовых зёрен, в поющих табличках, мерцаньями мыши летучей ожерелья ночи камня зубы ягнёнка, как взгляд, поросших памятью древесных колец скопленье, где тихий плач омоет луну шелестом бабочек крыльев.