Я и сам Пригова не жаловал, но мне хотелось конкретности.
– Объясни, почему ты так считаешь? – говорил я. – Что именно ты имеешь в виду, какие произведения Пригова?
– Все, – говорил он безапелляционно.
– Ну, что ты читал последнее у него, что тебе не понравилось особенно?
– Мне ничего у него читать не нужно. Я его писания знаю с десяти лет. Уже тогда это была чушь несусветная.
– Мало ли, что он писал в десять лет! Может быть, сейчас он исправился?
– Исправился? Не смеши меня. Ты видел, какая у него безвкусная лысина? Он в лицо мировой литературе плюет этой лысиной! А бороденка – абсолютная бездуховность! Или вот глаза… Это же не глаза, а сплошной постмодерн! Нет, нет, – цедил он, – исправиться Пригов не мог. Единственное, о чем я сейчас жалею, это что не убил его в третьем классе.
Дальше обычно оглашался список литераторов, которых следовало бы уничтожить в третьем классе, а еще лучше – в утробе матери. Исключение Дронов делал только для Солженицына, которого боготворил.
– Исаича надо было убить после «Архипелага», не позже, – говорил он доверительно, схватив за шиворот какого-нибудь знакомого. – Все, что было написано после этого – фигня.
– Ну, почему же? – слабо сопротивлялся пьяненький знакомый. – Почему же только после…
Никогда Дронов не рассуждал о Солженицыне на трезвую голову.
– По-моему, Солженицын неправильно назвал свою книгу мемуаров. По общему тону Исаича ее следовало бы назвать не «Бодался теленок с дубом», а «Бодался дуб с дубом». И текст не оставляет никаких сомнений в том, какой именно дуб победил. А стиль какой? Помнишь, у Довлатова в «Иностранке»? Солженицына спрашивают, как он относится к сексу, а тот отвечает: «Все сие есть блажь заморская, антихристова лжа…»
Он горько сморкался в старый платок, но неистовствовать не прекращал.
– Вы читали, что он пишет о литературе? «Восстановите правду, пишет он, – и восстановится великая русская литература». Ну, вот вам, солженицынская правда восстановлена. А где, скажите, великая русская литература? Петрушевская, что ли – великая русская литература? Или, может быть, Эдуард Лимонов – не к столу будь помянут?
Теперь я, пользуясь его слабым положением, строго отчитывал этого современного Прометея.
– Ну, как тебе не совестно? – говорил я. – Как в твоем уме сочетается Солженицын и какие-то ссадины? Ведь это же оксюморон!