Катри, 20 июня 1942 г., Pietari».
Сусанна кладёт рядом оба листка – один и второй, – на которых уместилось это короткое письмо. Катри, видимо, так и не смогла его отправить. И не помог ни Валера, ни кто-нибудь другой. Когда-то давным-давно, в совершенно доисторические, довоенные времена, в коммуналке была тряпичная кукла Пихла, названная в честь двоюродной тётки, которую Сусанна никогда не видела. Пихла не пережила блокаду. Мама вспорола ей брюхо и сварила из неё кашу: внутри был рис. Тётя Пихла тоже не дожила до конца войны. Ровно через два года после того, как это письмо было написано и не отправлено, она погибла вместе с дочерью, невесткой, своей двоюродной сестрой и её большой семьёй. В живых осталась одна тётя Эмилия. Двадцатого июня сорок четвёртого их эшелон, в котором они эвакуировались из Карелии, разбомбили на станции Элисенваара. После войны мама так никогда и не съездила в Ино.
У каждого человека есть отец. Вот и у Артура он «У тоже есть. Даже имя известно – Слава. «Как зовут папу?» – «Слава». – «Почему у него такое имя странное?» – «Имя как имя». – «А где он живёт?» – «А кто его знает?» Вопросы, которыми он когда-то донимал мать и бабушку. В той самой жизни, где были невысокие светлые дома с большими балконами, будто целые террасы, сосны на берегу моря, скальные выступы на обочине улицы…
Артур не слишком много помнит оттуда, но вот скальные выступы запомнил. И мамино лицо в тот момент, когда она произносит имя «Слава» – каменное, как та самая скала, хмурое, как низкое хельсинкское небо.
– Helsinki, – говорит Артур, чувствуя, что язык упирается в бугорки за верхними зубами.
«Бабушка, что такое Хельсинки?»
«Город, в котором мы живём».
Бабушку Хелену Артур тоже помнит смутно. Худенькая, как подросток, с очень короткими волосами. Она ходила неспешно и чаще лежала. Иногда варила суп из красной рыбы. Суп был белым, потому что бабушка добавляла туда сливок.
«Keitto[4], – произносила она. – Maukas[5]».
Бабушка научила его говорить по-фински. Перебравшись в Финляндию, она выучила язык так, будто говорила на нём с рождения, хотя в их обрусевшем роду финский с каждым поколением выветривался всё больше.
«Yksi, kaksi, kolme, nelja, viisi…»[6]
В чём-то она заменила ему отца. Но это продолжалось так недолго, что от неё почти ничего не осталось, кроме вкуса рыбного супа, неспешных шагов и этих гулких звуков в белёсом пространстве комнаты: yksi, kaksi, kolme… У неё был рак, как и у многих в их роду, и Артур с самого начала знал, что она скоро умрёт. Он называл её Лена.