Песня о братьях - страница 19

Шрифт

Интервал

былого пения: подводный город —

для всех желающих сберечь дыханье

и сердце удержать от входа в эту речь.

Из яблок сердцевину вырезая,

всыпая пыль сладчайшую в плоды

– разъятые, немые, полные смиренья —

в пустоты, не успевшие стемнеть

внедряя пыль, как голос истолчённый,

распавшийся на блёсткие кристаллы —

росяный человек зовёт пчелу.

В плодовых трещинах нет сходства

со стрćлками, что указуют миг

счастливый, но едва определимый

по отсветам сердечным, расширявшим вдаль

и берег, и волну, взрыхляемую ветром.

На плеске вёсельном взрастает город,

политый пóтом световых гребцов —

в какой момент успели стать лучами

телá, наполненные жаждой победить:

определить дано по циферблатам

объёмным, дозревающим на ветках.

«Мы время раскусили» – этой фразе

язык покорен, чувствуя, как соль

отсеивается от морского ветра,

как соль, кристальной белизной въедаясь,

усиливая ясность звёзд вечерних,

готовит чувства к пресным дням,

что тянутся, подобно рву, вокруг

великих стен прочнейших, звуковых.

О перерыве в магазине механизмов —

обеденная речь, построенная на

жевке: пропитываньем слюнным

так занят был язык, что хлебный мякиш

пробрался незамеченным под сердце,

обосновался, всё теплом обставил.

За окнами по времени побьёт

крылами голубь: в клюве неподъёмна

еда иль трудно продираться взлётом

сквозь память улицы о прочих птицах,

хлопками проторивших вертикаль —

зачёркнутое облако не скажет,

ржавея на табличке «Не курить».

Что лучше, чем полёт, влекомый

прозрачным воздухом – да много

чего: сверкнёт прилавок лаком,

а в порах древесины веществом особым

– от плесени, от всякой гнили —

молчит незримая пропитка.

Так сколько крыльев нужно —

прошедшее поднять?

Душа скрипела веским сном пружин,

словами буксовали шестерёнки:

у всех глотавших плотское смятенье —

животным жиром смазано нутро

(горючим жиром) – ангел чиркнет

в потёмках спичкой, и ещё одно взовьётся

крыло, чтоб выжечь ересь всех

известных истин.

Постиранные плюшевые звери

шуршат капелью, побеждая всё —

и холод пыльного чулана, и морозный

характер всякого забвения: вдохнём

немного памяти – разгадывать взялись

узор заиндевелый на сердцах своих.

Вот, скажем, лев – прихвачен высоты прищепкой:

что взгляд его? Невозмутимость Одиссея,

вобравшего космический закрут

отжима, певшего стиральную машину.

Внутри вращается всё тот же гул: когда-то

позвал в дорогу, ставшую спиралью

Следующая страница