Но вот мучительное чувство вины нахлынуло снова. И снова у Гефеля появилось гнетущее ощущение, будто издалека на него смотрят два глаза, молча и неотступно. Глаза ребенка? Или глаза жены («…горячо целую тебя…»)? Или его собственные глаза? Были ли это вообще глаза? Быть может, это вовсе палец, указывающий на него? Это молчаливое существо кричало на него, кричало, кричало! Еще никогда за все годы заточения Гефель не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас.
Он бежал от заманчивого предложения Цвайлинга. Бежал от безмолвного взора Пиппига. Только от себя он не мог убежать, хотя и сознавал, что слишком слаб, чтобы принять решение на свой страх и риск.
Гефель вышел к Пиппигу. Тот по-прежнему стоял у длинного стола, словно поджидая товарища. В воздухе висел непрерывный гул. Похоже было на массированный налет. Цвайлинг стоял в углу своего кабинета у окна и наблюдал за небом. Взглянув в сторону Цвайлинга и убедившись, что тот их не видит, Гефель шепнул Пиппигу:
– Пойдем.
Они прошли в дальний угол склада. Кропинский сидел в углу, качал ребенка на руках и нашептывал ему польские слова. Затем он положил ребенка и подошел к ним. Он сгорал от нетерпеливого ожидания. Все трое стояли близко друг к другу. Гефель повел головой в сторону кабинета гауптшарфюрера.
– Цвайлинг предложил мне оставить ребенка.
В отличии от Кропинского, который жадно ловил каждое слово Гефеля, Пиппиг остался безучастным.
– Я так и предполагал, – сухо заметил Пиппиг. – Вроде выкупа, если дела повернутся иначе. Совсем не глупо. Ну а ты что?
Гефель нерешительно пожал плечами. Пиппиг рассердился.
– Чего ты боишься? Если это делается с его разрешения, то теперь он у тебя в руках, господи, Андре, он тебя не выдаст.
Гефель, все еще колеблясь, возразил:
– Если оставим ребенка, Цвайлинг решит, что мы приняли его предложение…
– Даже если и так, не все ли нам равно?
– А если Розе проболтается?
– Этого я держу в ежовых рукавицах, не бойся… – сказал Пиппиг и решительно добавил: – Ребенок остается!
Гефель попытался еще что-то возразить, но Кропинский похлопал его по плечу:
– Ты хороший товарищ!
Гефелю было больно видеть радость этих двоих. Хотя чувство вины перед ребенком онемело в его груди, тем сильнее тяготило оно, когда он думал о Кремере. В растерянности от своей нерешительности Гефель молча засунул руки в карманы и горько улыбнулся.