Я хотел ее окликнуть, но что-то меня остановило. Может, свежая рана на сердце, может, мамин одинокий вид – или то, как опасливо она зашагала к воротам лагеря. По хижинам и юртам еще не разошлись только считаные сородичи.
Мама настороженно прошла по пустой дороге прямо за ворота. Ее не остановили, тишину поздних сумерек не рассекло кличем тревоги…
Но мой разум задернуло туманом. Я ни о чем, кроме Недальи, думать не мог, пережевывая позорное бегство. Так я и бродил меж чужих лачуг, один на один с ядом черных мыслей.
* * *
При мысли о Недалье сердце сжималось. С какой болью она посмотрела… Я обхватил голову руками. Открылась мне, а я так отверг…
Нужно хотя бы извиниться.
Я зашел к ней в лачугу, но там – никого.
– Хрома?
Ко мне хмельно подбрели окрыленные Трем и Сиэмени. Поняв, зачем я сюда пришел, оба замялись.
– Привет, – уныло выдавил я. А что еще сказать?
– Хрома… – Осоловелая улыбка Сиэмени померкла с последним лучом света, и на лице осталось одно сочувствие.
– Где Недалья? – Я боялся ответа.
Они виновато поникли.
– Ушла вместе с Колотом.
* * *
Под хижиной Колота земля ходила ходуном – так бешено они трахались.
Изнутри слышался истошный кабаний рык, шуршала солома, плоть шлепала о плоть, басил, как пламя в горниле, Колот.
Но что больнее всего – Недалья стонала. Стонала нежным голосом, в который я влюбился: голосом спокойным, но твердым. Крепким, точно дерево в земле, и неподдельным, как морской пейзаж. Голосом, в котором, я знал, нет и никогда не прозвучит сомнения. Я любил его звук – и вот как его осквернили! Иллюзия разлетелась осколками, что пронзили мне грудь незримой болью.
Мысли вихрились в уме круговертью пестрых цветов. Как я хотел, чтобы она стонала мне, а не Колоту. Знаю, подло, ведь мне никто ничего не должен – но боли от их жарких стонов это не утишало.
При мысли, как Колот в нее входит, у меня разом вспыхнули щеки, кольнуло в груди и набухло в штанах. Как тошно, что это заводило! Вскоре я не выдержал.
Не знаю, сколько я подслушивал их первобытную страсть, но в конце концов отошел к хибаре Трема, откуда тоже лился его и Сиэмени рык. Не такой, казалось, дикий, как у Недальи с Колотом.
Я беззвучно, лишь бы не поймали, отодвинул прогнившую деревяшку, про которую сказал Трем, просочился за частокол и вернул ее на место.
Вдаль тянулся простор безмятежного луга. Так я и стоял. Просто стоял перед ним, а грудь тяжко ходила вверх-вниз. Лес вдалеке еще не расстался с зеленым покровом, хотя осень уже набирала силу. От этого пейзажа я вновь задышал, стихли ревевшие в черепе стоны Недальи и Колота. Траву незримым языком вылизывал ласковый ветерок. Здесь, за стеной, бурьян затапливало рыжим желточным сиянием. Кое-где осень уже посеребрила тленом его гобелен, точно плесенью.