Кисейский был уверен, что искреннее звучание и предназначение смеха полностью стерлось из его памяти, пока он не услышал Матрену. Этот дерзкий и неграненый крестьянский хохот был таким свободным и жарким, без намека на мнимое изящество. Такой смех не был инструментом манипулирования или защитной реакцией, а окном в самую душу.
И, естественно, он был жутко заразительным.
Михаил не заметил, как разразился грохочущим, почти хрюкающим, хохотом сам! По разным причинам смех был для напарников долгожданным высвобождением эмоций, погребенных под тяжелой апатией и горем. Поэтому они забыли обо всем, упиваясь радостью в унисон.
Это было одной из причин, почему они слишком поздно услышали шаги. Снег хрустел под чьими-то валенками, пока тот интенсивно приближался к Матрене с Кисейским. Не переставая хихикать и выдувать пар, приятели взглянули в конец снежного тоннеля. Насупив тонкие извилистые брови, и сердито кряхтя, деревенский писать-Ираклий подлетел к экспедитору и протеже. Он недовольно сложил руки у груди и принялся топать ногой, демонстративно дожидаясь, когда двое прекратят смеяться. Мелкому чиновнику не пришлось ждать слишком долго.
– Что у вас тут происходит? – недовольно проскрипел писарь. – Михаил Святославович, – Ираклий осуждающе покачал головой, – уж такому статному столичному гостю негоже ржать как конь посреди улицы, особенно ночью…
– Да, сейчас едва ночь, Ираклий! – задиристо усмехнулся Михаил, разведя руками. Только теперь он понял, как темно стало за считаные минуты. – Да и не волнуйтесь по поводу нас! Эти два коня уже идут в свои стойла! – экспедитор схватился за воображаемые лыжные палки и забавно подвигал руками.
Зажмурившись, Матрена захохотала вновь. Разъяренный взгляд писаря метнулся к крестьянке как к самой легкой добыче.
– Позвольте узнать, – нервозно крутя облезлый седой хвост на затылке, прошипел Ираклий, – что эта безпелюха делает рядом с вами?
Смех оборвался. Словно линия термометра, погруженного в снег, эмоции девушки медленно опустились до состояния флегматичности и терпения. Она попросту не могла позволить себе более агрессивного лица. Как бы комично ни выглядел и ни вел себя писарь, он был правой рукой самого Захара Ячменника.
– Я, конечно, надеюсь, – со злорадным причмокиванием продолжил смерд, учуяв запах крови, – что эта жалкая сермяжница не считает себя равной экспедитору Тайной канцелярии…