Человеколюбца, который делал всё, чтобы территория, вверенная ему Противоположностями, не знала горечи нищеты. По крайней мере, повальной.
Даже можно сказать, этот Герцог слыл морализатором, насаждавшим правильные устои везде и всюду. Словом, образ имел для него немаловажное значение.
Как и Синебрад в стародавние времена, он держал иноверцев из Аль-Логеда в ежовых рукавицах. Единственное отличие: позволял им жить бок о бок с истинными почитателями Света и Тьмы, приносить пользу вопреки расхождениям в вере.
Недаром говорили, он – благороднейший среди благородных. Кроме того, в достаточной мере находчивый и сообразительный. Тонкие черты лица и широкий лоб как бы поддакивали этому портрету, что был дан феодалу его свитой.
Один лишь взгляд, безнадёжно тяжёлый взгляд, словно нерушимый кулак внеземного правосудия, выдавал его деспотичную натуру, характерную для власть имущих.
Сколько бы Освальдо Барбин ни пытался приблизиться к простому люду или хотя бы притвориться, он оставался вне круга сирых и убогих по праву своей знатной крови.
Герцог относился к вверенному народу также, как мальчишка с лупой – к муравьям на солнцепёке. Ибо знал: его воля вершит судьбы тысяч душ. Так оно и вышло в итоге.
И теперь, поскольку стена между Церковью и Престолом, поддерживаемая архиепископом, рухнула, как карточный домик, последние инквизиторы также попали в мглистые лапы его господства, данного Противоположностями.
Причём – совершенно бесповоротно.
Как продукт Церкви Равновесия, Верховный Персекутор ни в какую не мог что полюбить, что понять земных наместников Света и Тьмы над мирянами. Другого пошива люди. Себе на уме, кто бы что ни говорил.
Все они, начиная от самого императора Священной империи Луров и заканчивая благородными корольками вроде Барбина, были далеки от того романтичного образа, что предписывала Дюжина Столпов.
Тем не менее, эту роль сыграть кто-то праведнее просто не мог: ангелы во плоти не занимают престолы надолго, вытесняемые худшими из худших.
Малатеста считал, можно сколько угодно хаять феодала и ему подобных, сути вещей это не изменит. Пока твоя жизнь не попадает в поле интересов поистине «больших людей», о них можно и не вспоминать.
Но вот отец Энрико опять почувствовал себя никчёмной пешкой на шахматной доске. В ночь грязных слёз он хотя бы знал, за что сражался…