– Это правда, мальчик мой, чертовски верно. – И он забыл, охваченный воспоминаниями, что этот ловкий на язык Курт еще ничего не сделал для воспетого исполинского предприятия.
– Тебе стоило бы побывать здесь первого мая, – сказал Гериберт, и ему захотелось рассказать парню о том дне: как он стоял на песчаной дорожке, втиснутый в празднично движущуюся толпу, и словно впервые дым поднимался из высоких белых труб, светло-серый и туманный и лениво рассеивавшийся в разреженном голубом майском воздухе, и как парень кричал и аплодировал дымовому шлейфу, этому прекраснейшему гордому флагу над своим комбинатом. Он стоял рядом с мужчинами и женщинами, которые все еще были свидетелями тех жарких августовских дней 1955 года, первых вырубленных деревьев, первых траншей, и видел слезы в их глазах, острый признак их привязанности к общему делу, которое они довели до конца за четыре года.
Это было одно из самых незабываемых событий в его жизни, и теперь, вспоминая, Гериберт понял, что об этом нельзя разговаривать с незнакомым и посторонним человеком, который или переведет все в шутку, или же просто удивленно пожмет плечами.
А потому он резко сказал:
– Ладно, спокойной ночи, – и отвернулся к стене.
– Приятных снов, – бодро отозвался Курт. Но на самом деле он чувствовал себя не так бодро и уверенно, как пытался выглядеть, и он признался себе с мимолетным беспокойством, что его разговор был всего лишь попыткой обмануть недоверчивого рыжего и самого себя. Он хорошо помнил одну неприятную сцену дома в один из мартовских вечеров, когда он решил выбрать меньшее из зол и работать на предприятии, в то время как его отец все еще настаивал на том, чтобы его сын пошел служить в Народную армию на два года.
Курт отказывался, льстил, использовал все свои навыки убеждения, и, когда его отец надавил сильнее, сын оставил всякую осторожность, став жестоким и злобным.
– Ты не можешь командовать мной, – кричал он, – ни ты, ни какой-нибудь унтер-офицер, хватит и того, что и так теряю целый год.
Фрау Шелле, истинное эхо своего обожаемого сына, приняла его сторону: она сидела, откинувшись в кресле, элегантная, немного полная блондинка, а Курт устроился на подлокотнике рядом с ней и с невозмутимым выражением лица слушал спор своих родителей. Он знал слабость своей матери и бесцеремонно пользовался ею.