Богдана сдержала обещание: серпантин её поцелуев засыпал Захара, изгнав блаженством из него страхи; её шёлковые, не иначе, руки отыскали все места и точки на разогретом лаской теле подзабытого мощного наслаждения, просыпав на них всё тот же серпантин чувственности губ, после чего укрыла собой всё, что теперь ей принадлежало. Одной! Захара вроде как не стало, он растворился в неге, как тут же …ожил, …поднялся. Ощутив это, желая немедленно подчиниться властной ласке желанного мужчины, Богдана скользнула с него, и её сладострастное томление в жарком дыхании зазвучало той самой лебединой песней в честь его, лишь состарившегося самца. Всё слилось в один многозвучный аккорд Любви…
«Так всё и было!» – не без удовольствия и сдержанной гордости проговаривал в себе Захар, снова ворочаясь с бока на бок в постели. И что безумно радовало – в нём ещё сохранилось, выстрелившее той ночью в безнадёгу на отцовство, мужское семя! Тогда же он и решительно отмахнулся от своей судьбы, не один и не десять раз до этого не позволившей ему стать отцом,
А утром он проснулся помолодевшим от волшебства ночи с ощущением какой-то давно забытой, томной расслабленности в теле. Вроде он побывал в свежей морской волне, без следа, как на прибрежном песке, смывшей его одинокую и однообразную жизнь.
Богдана ещё спала, спиной к Захару. На него пахнуло её живительным ароматом, молодой женщины, и он вновь почувствовал воскресшее и неудержимое влечение к этому зовущему телу; обрадовало, и явственно, что неслучайно оказавшееся рядом. Смоляные волосы касались его лица и дышать ими вызывало восторг. Губы, пробившись к шее, завязли во влажной сладости поцелуев, но открытая взору спинка, обрамлённая лиловыми плечиками, влекла на себя. Желание торопило и не позволяло дышать покоем. Богдана, словно прочувствовав Захара из сна, придвинулась к нему бёдрами, одновременно просыпаясь и запуская гребень своих ласковых пальчиков в его волосы. Приятно изумлённая она приняла его в себя, любимого даже в дрёме, как будто собой вытолкнувшего из неё покорный и благодарный вздох. Прерывистое, восхищённое изумление было обоюдным, взаимным в порыве страстной нежности и, перемешавшись в лёгкую трепетную суету всепоглощающей любви, заполнило комнату.
И снова чай – сигарета, чай – сигарета!.. Печаль за семью месяцами, прожитыми не иначе как в земном раю, душила и жарким июлем. Захар, уже Захар Петрович, не первую ночь допытывался у самого себя, а не погорячился ли он с решением вернуться в одиночество, к себе прежнему? Стало ли легче его душе, которую он осознанно как бы отдал в пользование любимой по её просьбе? Ух, сколько же раз он утвердительно отвечал, что нет, не стало, но ведь и не забрал душу назад! Да и как её заберёшь у ведьмы, любимой до слёз? Но разве мог он, дожив до седин, не замечать того, что стало происходить с Богданой, уверовавшей в свою непогрешимость и великолепие?! Возможно, что её классическую женскую натуру, женщины-удовольствия, в отличие от женщины-матери, он придумал, – нет, невозможно! Потому что став вдовцом, молодым, полным сил и несколько раз пытавшимся создать новую семью, ничего такого у него не получилось. И он искал причины в себе, правда, до тех пор, покуда не запросил дополнительных и авторитетных знаний о женщинах и, нежданно-негаданно, достаточно получив их в том же доходчивом объёме, узнал многое и о себе.