Глядя на Катю, он клялся себе, что вот сейчас посмотрит еще немного, встанет, тихонько, чтобы не разбудить ее, оденется, выйдет в коридор и, захлопнув за собой дверь, больше никогда сюда не вернется. От этих мыслей ему становилось совсем худо, и он понимал, что не сможет этого сделать, физически не сможет, и все. Катя за эти несколько дней превратилась для него в наркотик, без которого он не мог ни уснуть, ни проснуться.
Тридцатипятилетняя военврач Маринка Смирнова, циничная, как сама военная медицина, обладательница настолько шикарного бюста, что сержант Корольков не смог устоять, запахивая коротенький халат в крошечной «смотровой» Пятигорского госпиталя, жестко сказала ему:
– Больше ко мне не подходи, парень!
Саша ухмыльнулся:
– Че эт?
– «Че» по-китайски «жопа», сержант, – столь же жестко ответила Маринка. – Вырастешь – поймешь.
Она помолчала, приглаживая волосы перед щербатым почерневшим зеркалом, висящим с внутренней стороны двери, и медленно добавила:
– Ты классный любовник, Саня! Но не хотела бы я быть на месте твоей жены или подруги…
Корольков снова усмехнулся и, одернув на себе гимнастерку, вышел из «смотровой».
Сейчас же он чувствовал себя шестнадцатилетним придурком, которому впервые в жизни удалось обнять и поцеловать понравившуюся одноклассницу, и который из оного процесса не понял ничего, кроме того, что для него все позорно закончилось, так и не успев начаться.
«Тьфу ты, пропасть какая! – думал он. – Ну что со мной происходит-то! – и тут же поворачивал голову, снова видел спящую Катю и начинал идиотски улыбаться: – Это ведь из-за меня она так крепко спит!»
Это наполняло его мужское сердце такой гордостью, что Саша начинал сам себе казаться смешным.
Он уговаривал себя: «Ну что такого? Столько раз так было в моей жизни, когда я знакомился с девчонкой, встречался недолго, а потом исчезал навсегда, потому что никогда не доводил отношения до глубокого чувства, да и, как правило, становилось скучно и неинтересно, поскольку крепость была взята, инстинкт охотника ослабевал и не было смысла продолжать. Представив себе, что так же произойдет у него и с Катей, он испытывал какую-то странную боль в груди, когда непонятно, где болит и как. Долго будущий хирург Корольков не мог понять, что это за боль, грешил на межреберную невралгию, которая запросто могла появиться после таких бурных ночей, пока, наконец, до него не дошло, что это болит душа. Та самая душа, в существование которой он, воспитанный во времена атеизма, не верил. Тот самый двадцать один грамм неизвестной науке материи, которая, как теперь он точно уверился, существует, только вот непонятно, где именно. Болело все: сердце, легкие, грудная клетка. Невозможно было дышать, пока он одевался и все-таки выходил из Катиной квартиры, испытывая ощущения, сходные с тем, когда он живьем, без наркоза, прямо руками вытаскивал пулю из плеча раненого десантника в полевом госпитале на Кавказе. Только сейчас приходилось проделывать подобное с самим собой, с собственной душой.