У тети Вали обитали две маленьких крикливые собачки породы японский хин: не первой молодости мамаша Буся и ее сынок Хентик. Собачки были балованные, нервические, все время суетились и норовили кого-нибудь цапнуть, но мне все равно нравились. Тетя Валя и ее дочь Ляля проводили значительную часть своего времени, добывая для обожаемых крошек в условиях советского дефицита самую свежую «печеночку и сметанку». Собачки вносили некий переполох в общение, поскольку бабушка беспокоилась, чтобы они меня не покусали, а тетя Валя волновалась, как бы я случайно не навредила ее ненаглядным песикам. В результате меня к ним не подпускали, и это было обидно, потому что взрослые разговоры слушать неинтересно, а собаки мне нравились любые, даже такие заполошные. Еще у тети Вали был муж, дядя Вася, весьма представительный мужчина. Тетя Валя сильно переживала, что он «ебетик», то есть диабетик, и жаловалась всем, что здоровье его нехорошо. Тетка моя Вера, слушая эти речи, неизменно давилась со смеху, однако исправно его лечила, как, впрочем, и всех остальных близких и дальних родственников.
Про Марию я знаю мало, только то, что в блокаду она потеряла мужа, того самого Михаила Саара, и одного из сыновей. Второй сын, Сергей, остался жив. Иногда они приезжали к нам в гости в Павловск.
Но больше всех у нас в семье любили Александру, тетю Шуру или Шуреньку, ту самую носительницу фирменного семейного имени. Про нее мне запомнилось много всего интересного. Вот, например, такая сценка. Мы все вместе живем в Павловске, и как-то вечером бабушка, окинув строгим взором собравшихся за ужином домочадцев, решительно объявляет: «Завтра приезжает Александра!»
После чего дрогнувшим голосом скосив глаза куда-то вбок, добавляет: «С ночевкой!»
Все обреченно вздыхают.
Дело в том, что наша любимая тетя Шура всем была хороша, кроме одного – она храпела. Ее ночевка означала долгую бессонную ночь, наполненную звуками яростного львиного рыка. Как в саванне.
Зная это, я пыталась лечь пораньше и заснуть, «пока не началось», но тщетно, сон не шел, и вскоре Шуренькин храп настигал меня, предусмотрительно запрятанную под толщу подушек и одеял. Поначалу звук шел тоненько и слабо, обманывая своей хрустальной хрупкостью, но потом набирал мощь и оглушал в финале руладой, подобной раскатам весеннего грома. За этим следовало несколько секунд тишины, и все повторялось вновь. К утру все обалдевали и выползали к завтраку, охая и кряхтя, только Шуренька просыпалась свежей и бодрой, как огурчик. Но мы все равно ее любили, такой она была доброй, уютной и теплой. И она всех нас любила.