– Там как раз пятьсот. Сейчас переоденусь и схожу.
Спустя пятьдесят четыре шага и семь ступенек – то есть уже, собственно, на крыльце флигеля – со счета пришлось сбиться. Распахнулась дверь, и из дома вылетела Нина, чуть не сбив отца с ног.
– Ох, папа, прости.
– Ты к своим лебедям?
Дочь рассеянно кивнула, поправила шаль.
– Не сиди до темноты. И возьми зонт, кажется, будет гроза.
Сменив у себя серый костюм на фрак и белый жилет, он взял галстук и направился в комнату жены – за столько лет так и не научился справляться с этими удавками, а ее узлы были идеально симметричны.
В этот раз, правда, с первого раза у Дарьи Кирилловны не вышло. Антон Савельевич перехватил дрожащие пальцы, поцеловал:
– Такая жара, а ты все мерзнешь. Руки совсем ледяные. Завтра же отправимся к доктору, с твоей мигренью нужно что-то делать. Точно не поедешь со мной? Ну хорошо. Тогда ложись, не жди меня.
Антон Савельевич поцеловал подставленную щеку, отметил про себя, что жена серьезно потускнела за последние недели, и снова пообещал себе непременно свозить ее завтра в больницу. Постоял в прихожей перед вешалкой, все-таки перекинул через локоть плащ и взял большой зонт, постоял на крыльце, прислушиваясь к далеким раскатам и вдыхая посвежевший воздух.
До аптеки ближе было через двор – двести шестьдесят семь шагов против трехсот девяносто двух. Потому Антон Савельевич направился к калитке, отмеряя счет ударами трости. Взялся за скобу, потянул и нахмурился: невидимые за развешенным бельем, о чем-то спорили два голоса, мужской и женский. Последний показался очень знакомым. Антон Савельевич замер в нерешительности: возвращаться и обходить через улицу, теряя время, не хотелось, двигаться дальше и стать свидетелем семейной сцены тоже. Промедление же делало ситуацию и вовсе неприличной: выходило, будто он подслушивает. Разрешиться сомнениям помогло то, что спорящие стали ругаться громче, и женский голос был опознан. Решительно отодвинув тростью первую сохнущую простынь, Антон Павлович пошел на голос дочери.
– То, что вы подлец, я уже поняла! – звенел, подрагивая от сдерживаемого гнева, Нинин голос. – Верните письма – и больше меня не увидите!
– Нина, послушай! Успокойся! Почему ты веришь не мне, а этой дуре? Я люблю тебя! Ну хочешь, я завтра к твоему отцу пойду и попрошу твоей руки? Он не отдаст тебя за меня, конечно, но я пойду!