– Это в другую сторону, но, может, пройдем вдоль берега подальше? Там есть полянка и тенистые деревья. Можно будет спокойно поговорить.
Пока они шли, Юко не оставляла тревога: не ошиблась ли она, взяв на себя ответственность за брошенного всеми парня. Хотя, принимая такое решение, она не испытывала беспокойства. То, что она ощущала теперь, было, очевидно, неким предчувствием.
Начальник тюрьмы упрекнул Юко в легкомыслии и сказал, что никогда не слышал, чтобы члены семьи жертвы становились поручителями преступника. Похоже, он принял решение Юко за сентиментальность.
– Я считаю, что должна так поступить. В конце концов, он совершил это ради меня, – сказала она.
Начальник тюрьмы пристально смотрел на стоявшую перед ним нарядно одетую женщину. «Какое непомерное самомнение, – думал он. – Порой у женщин возникает желание глубоко вникнуть в обстоятельства преступления. Такое случается нередко. А эта дама хочет стать драматическим и эстетическим олицетворением совершенного преступления». Самомнение, готовое затянуть в свои глубины мир, можно в каком-то смысле назвать зачатием духа; мужчинам в этом процессе места нет. Скептичный взгляд начальника тюрьмы выдавал его мысли: «Эта женщина хочет зачать всё. Она пытается вместить в свое теплое чрево и преступление, и долгое покаяние, и трагедию, и большие города, где скапливаются мужчины, и даже истоки всех человеческих поступков. Всё…»
* * *
Они молча шли вдоль берега. На спокойной глади залива покачивалась тонкая радужная пленка машинного масла. В самой глубине бухты скопился мусор: какие-то деревяшки, гэта[4], электрические лампочки, консервные банки, щербатая миска, кукурузные початки, один резиновый сапог, пустая бутылка из-под виски, а посреди этой мешанины дрейфовала корка от небольшого арбуза, чья бледно-оранжевая мякоть переливалась на солнце.
У памятника дельфину Юко указала на поросшую травой впадину на склоне холма:
– Время обеда. Есть сэндвичи. Давай перекусим и поговорим.
Кодзи взглянул на нее с подозрением. Имя готово было сорваться у него с языка, но произнести его не получалось. Юко смотрела на нерешительный рот Кодзи, и ей казалось, что она видит перед собой другого человека, не такого, как раньше. Он стал кротким, смиренным, он отрекся от самого себя. Настолько, что это выглядело неприятным и противоестественным.