– Не та она, – заметила тётя Оксана. – Весной уезжала другая. Теперь брови вон как потяжелели – и молчит, хуже тебя. А была – за словом в карман не полезет.
– Переходный возраст на носу, – зазвенел мамин смех, а по лицу тёти Оксаны стало заметно, что она имела в виду совсем не то.
В воздухе колыхнулся еле уловимый запах чемерики.
* * *
Когда тётя Оксана ушла, мама, не снимая с себя ироничной улыбки, спросила:
– И где святая Ирина?
Аня кивнула на антресоли, но подошла к маме и взяла её за руки.
– Мам, – что-то тихим тлеющим угольком зашипело внутри.
– Вот есть у тебя своя комната, там – как хочешь расставляй, – мама не слушала. Она взяла табуретку и с трудом из-за узкой юбки встала на неё, чтобы залезть на антресоли.
Уголёк будто бы окатили водой – внутри всё зашипело, Аня бросилась в туалет и хлопнула дверью. Сильно-сильно задрожало всё тело, и вот опять это было с ней рядом. Это было в ней, ближе, чем что бы то ни было. В мире осталась лишь она и святая Ирина, и можно было бросать слова ей, а не маме.
Не дождёшься. Я сильнее буду – и возьму. Мне предлагали. А ты сгинь.
В груди всё шипело, рассыпаясь искрами, а потом вдруг будто лопнул пузырь. За дверью ойкнула мама: с антресолей что-то упало. Аня вышла и увидела, что на полу лежат шапки, шарфы и палантины, где-то среди которых она положила иконку.
– Я выпила-то всего чуть-чуть винца, а всё из рук валится, – смеялась мама, спускаясь с табуретки. – Да и ты меня крутишь зря, ничего тут больше нет. Угробила – так и скажи сразу.
– Угробила, – улыбнулась Аня.
– А слова такие повторять за мной нечего, – ответила мама и начала её щекотать.
Дальше они с Аней сошлись на том, что обе просто перенервничали. И о бабушке, и о них самих в Озеровке говорили много разного, как и о маминых подругах – тёте Оксане и женщине со странным именем Нета. Озеровские много надумывали, если чего-то не могли себе объяснить, и мама говорила, что во все их придумки верить не стоит.
Может быть, именно за это они её и вытолкнули. Они вообще любили выталкивать тех, кто хоть в чём-то отличался от остальных, даже если это нельзя было ясно выразить словами. Из тех, кто не считался в деревне своим, там осталась лишь сама Нета: её сошедшая с ума пожилая мать не хотела никуда уезжать; да и потом, после её смерти, как оказалось, Нета не видела себя нигде, кроме Озеровки.