Но на этом приключения Мины не закончились.
Чувствуя жуткую усталость, она, не зажигая лампы, быстро разделась и только собралась забраться под тёплое одеяло, как обнаружила, что там кто-то уже лежит и едва слышно посапывает. Сдавленно пискнув, кричать не решилась, она, как была в одной сорочке и простоволосая, выскочила в полутёмный холл. И замерла потрясённая, не зная, что делать. Идти в таком виде за подмогой нельзя ― неприлично, но и возвращаться в комнату боязно. Один страх пересилил другой, и она, перекрестившись, юркнула назад, и повернув выключатель, замерла на секунду, которой вполне хватило, чтобы разглядеть в неярком свете стеклянной груши-лампы под потолком, что в её постели спала, не сняв даже платья, прабабка хозяйки. Беззвучно отсмеявшись над своими опасениями, Мина тихонько потрясла старушку за острое плечико. Потерявшаяся во времени и пространстве бабуля, проснувшись, приняла гувернантку за горничную и потребовала чаю с пирогом, решив, что уже утро. Пришлось вести Антониду Макаровну вниз, в её комнату, и поить чаем, после которого она настолько взбодрилась, что решила пересказать ей историю своего замужества, причём ни поздний час, ни плохая память её нисколько не смущали, под конец назвала Мину графиней и сообщила, что хочет в туалет.
Луна же, ничуть не удивившись ночным происшествиям в доме купца, продолжила свой путь к рассвету. Где-то на востоке уже начинался новый день.
5. Дубовую, обтянутую бирюзовым бархатом, мебель в большой гостиной убрали в чехлы, опустили тяжёлые шторы, чтобы не выгорала обивка, ковры застелили белыми холщовыми дорожками ― до следующего праздника или иного подходящего случая. Любовь Гавриловна, несмотря на склонность ко всему европейскому, никак не могла изжить в себе чрезмерной, привитой ещё в детстве, бережливости, поэтому парадные комнаты большую часть времени были закрыты.
Лишь в сиреневую гостиную, где стояло пианино, допускались дети, чтобы заниматься музыкой. Туда же отправили и куклу, освободив для неё место в стеклянной горке, хотя Таша практически ежедневно умоляла мать отдать ей Иветту насовсем.
– Нет, не проси, душа моя, не позволю. За стеклом она будет куда сохраннее, ― стояла на своём Любовь Гавриловна, ― неужели ты хочешь, чтобы наш с отцом подарок, кстати, очень дорогой, издалека привезённый, пришёл в негодность?