– Сделайте милость, передайте соль.
Он густо покраснел.
– С превеликим удовольствием, сударыня, – ответил Орландо на превосходном французском. Слава небесам, этим языком он владел как родным, научившись у горничной своей матери. Впрочем, лучше бы он не знал его вовсе, не отвечал незнакомке, не подчинился блеску этих глаз…
Княжна продолжила разговор. Что за деревенщины с манерами конюхов сидят с ней рядом, поинтересовалась она. Что за гадость ей навалили в тарелку? Неужели в Англии собаки едят с людьми за одним столом? Неужели потешное чучело с всклокоченными волосами (comme une grande perche mal fagotée)[3] во главе стола – сама королева? А король всегда так чавкает? А кто из этих разряженных фатов Джордж Вильерс? Поначалу вопросы смутили Орландо, но княжна задавала их так остроумно и забавно, что он невольно расхохотался; к тому же, судя по отсутствующим взглядам сидящих за столом придворных, никто не понял ни слова, поэтому юноша отвечал столь же непринужденно, как она спрашивала, и на столь же прекрасном французском.
Так между ними завязалась близость, впоследствии ставшая предметом придворного скандала.
Вскоре все заметили, что Орландо уделяет москвитянке гораздо больше внимания, чем того требовала простая вежливость. Он редко отходил от нее далеко, и их беседа, хотя и непонятная для остальных, велась с таким оживлением, частенько вгоняла обоих в краску и перемежалась таким задорным смехом, что даже самые недогадливые смекнули, что к чему. Более того, Орландо совершенно преобразился. Он буквально ожил. За одну ночь стряхнул с себя отроческую неуклюжесть, из угрюмого юнца, который не мог войти в дамский будуар, не сметя с туалетного столика половину украшений, превратился в вельможу, преисполненного грации и мужественной учтивости. Как он подсаживал москвитянку (так ее прозвали при дворе) в сани, как приглашал ее на танец, как подхватывал оброненный ею платочек или бросался исполнять любую из многочисленных обязанностей, коих прекрасная дама взыскует, а возлюбленный спешит исполнить, – от такого зрелища вспыхивали потускневшие взоры стариков, бились учащенно юные сердца. Увы, над влюбленными нависла туча. Старики пожимали плечами, юнцы втихомолку посмеивались: все знали, что Орландо обручен с другой. Леди Маргарет О’Брайен О’Дэйр О’Рэйли Тайрконнел (ибо таково было настоящее имя Эвфросины его сонетов) на указательном пальце левой руки носила великолепный сапфир своего жениха, посему именно ей принадлежало исключительное право на внимание Орландо. И все же, сколько она ни роняла платочков (которых у нее были дюжины) на лед, Орландо и не думал их поднимать. Она могла прождать у саней добрых двадцать минут, и в итоге ей приходилось довольствоваться помощью своего арапа. Когда она выходила на лед (на коньках бедняжка каталась весьма посредственно), никто не спешил подхватить ее под локоток, а если она падала, что случалось довольно часто, никто не помогал ей подняться и не отряхивал снег с юбок. Хотя по своей природе она была флегматична, не имела склонности обижаться по пустякам и, в отличие от большинства, не верила, что какая-то иностранка способна лишить ее привязанности Орландо, в конце концов даже леди Маргарет начала подозревать, что возникла угроза ее душевному спокойствию.