Его голос эхом разлетается по всему Тауэру, из-за чего на нас обращают внимание уже все служащие, собирающиеся домой. В окне дома у Брэна за спиной возникает круглое лицо доктора. У меня перехватывает дыхание, и я тру пальцы о ладони; они легко скользят по влажной коже, и я сжимаю и разжимаю кулаки с такой скоростью, что руки снова высыхают.
А потом я делаю то единственное, что умею. Я убегаю. Ну, на самом деле как раз убегать-то я и не умею. Скорее я просто быстро иду к ближайшему выходу за Сокровищницей. Двадцать шагов кажутся двадцатью милями. И с каждым шагом мои ноги тяжелеют, и слезы катятся по лицу. Я ощущаю себя абсолютно голой, и это чувство не стало бы сильнее, даже будь я действительно без одежды.
Оба гвардейца смотрят, как я приближаюсь, поскольку мне необходимо миновать их, чтобы сбежать. Тот, который ближе к выходу, тот, который и пришел мне на помощь и в то же время так сильно все усложнил, пристально на меня смотрит, когда я прохожу мимо. Сквозь слезы я смотрю на его лицо, напряженное и лишенное выражения, и его суровые черты только добавляют веса моему унижению.
Я останавливаюсь перед ним и резко вытираю слезы тыльной стороной ладони. Снова вижу те же самые вихри цвета питерсита. Мне слишком хорошо знакомы эти глаза.
Рыдание, закипающее в груди, гонит меня от него прочь. Идя домой – в мою личную крепость, – я оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не преследует, и вижу Годдерса, бифитера, все еще одетого в форму, со шляпой, зажатой между рукой и круглым животом, который выпроваживает Брэна вниз по лестнице. Маленькая милость.
– Лучше бы я влепила ему пощечину, – сообщаю я Люси, стоя в дверях на балкон. Она исполняет пару танцевальных движений своей блестящей шейкой и приятно чирикает. – Или хотя бы сказала что-нибудь этакое… даже не знаю, например: «Единственное, чего ты заслуживаешь, – это провести ночь у позорного столба наедине с тридцатью бифитерами и ведром с вороньим дерьмом».
Чопорная ворониха отворачивается, словно смутившись.
– Окей, окей, тогда, может, просто пусть навсегда остается в подземелье Белой башни.
Она хлопает крыльями в одобрение.
– Хотя маме он всегда нравился, – говорю я, немного остывая. – Они вместе готовили… ну, то есть она готовила, а он мыл и чистил для нее овощи. Она эту часть ненавидела. Я думаю, ему это нравилось, потому что со своей матерью он провел очень мало времени. Моя его практически усыновила.