– Что за конфеты? – перебила Мари.
– Для взрослых. Так вот, когда я был чуть старше, чем ты сейчас, я пробовал такую ромовую бабу. Их выдавали раненым, и дело было в Ленинграде.
– Деда, ты что, был ранен? – Глаза девочки опечалились.
– Да нет же! Слава богу, нет. Ладно, это долгая история. Пойду-ка я лучше возьму для нас чаю с чабрецом и две самые вкусные ромовые бабы.
Старик ловко поднял свое большое и крепкое тело и направился к стойке.
– Серджио, друг! Два чая с травами и пару вон тех пирожных…
* * *
За окнами падал снег. Огромные легкие хлопья его, лебяжий пух, кружась, падали. Если смотреть прямо перед собой – казалось, зима. Опустишь глаза вниз – по тротуарам, земле, прохожим было ясно: в город прокралась весна.
Весна была грустной: повсюду хоронили. Глеб схоронил маму еще зимой – пневмония. От отца вестей не было. В седьмой палате умирали студенты, раненные осколками. В шестой – обмороженные, с железной дороги. В пятой – все подряд. В первой палате слева по коридору лежали серые усатые командиры – после ампутации. А Глеб смотрел, как падает за окошком снег, и думал, о чем совсем не надо думать в четырнадцать лет: неужели мы все умрем?
В ординаторской было тихо. Пахло хлоркой. В кресле под фикусом дремала, запрокинув голову, Федоровна, старшая медсестра. Она несколько недель подряд не уходила с ночной, а покемарив там, в кресле, два-три часа, возвращалась к работе. На низкой кушетке возле батареи спала Полина, дочка хирурга Елизаровой, которую дома не с кем было оставить. Батареи были холодными, и Полина куталась в большое серое одеяло, во сне крепко вцепившись в него маленькими пальчиками.
Глеб говорил про себя, чтоб ничего не забыть: так, сейчас пойду проверять постели, менять судна, потом надо разнести градусники, вымыть пол в коридоре… Помогать в госпитале его пристроил отец, уезжая на фронт. Все лучше, чем шляться. И при деле, и под присмотром. Их квартира теперь пустовала, храня на пыльном паркете последние шаги мамы. Сестра Танька оставалась днем с соседкой – учительницей Глафирой Ивановной. У нее и ночевали.
Нехотя оторвав взгляд от летящих хлопьев снега, мальчик спрыгнул с подоконника и вышел в темный коридор. Здесь слышались стоны, всхлипы, какое-то копошение, тихие разговоры. Неосознанно протягивая время, он шел, ступая только на черные плитки кафеля. Из второй палаты вдруг показалась спина в белом халате, а следом – аккуратно причесанная голова фельдшера Марины.