– Нет, не была, – сказал я.
Она извернулась так, чтобы взглянуть на меня:
– Я красила губы черной подводкой для глаз и по-турецки садилась на обеденный стол… чтобы медитировать.
– Могло бы быть хуже, – сказал я. – Обычная жажда внимания.
– Ладно. Когда мне было двенадцать, я писала письма своей биологической матери, чтобы она меня удочерила.
Я покачал головой:
– У тебя было ужасное детство. Ты просто хотела для себя другую реальность.
Она хмыкнула:
– Я думала, что в душевом сливе живет русалка, так что назвала ее Сарой и разговаривала с ней.
– Богатое воображение, – возразил я. Она становилась все более упорной, извиваясь в моих объятиях.
– Я делала бумагу из ворса для сушки.
– Весьма по-задротски.
– Я стремилась к единению с природой и поэтому начала варить траву и пить ее со щепоткой грязи вместо сахара.
Я взял короткую драматическую паузу.
– Ладно, это странно.
– Спасибо! – сказала она. А затем снова стала серьезной. – Мама любила меня вопреки всему.
Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.
– Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. – Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. – У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.
Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.
– Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»
Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.
– Я бы с радостью поменялась с ней местами.
Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.
Ее боль была зазубренной – невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.
В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.