. Однажды вечером, вернувшись домой с друзьями, Иоганн заставил маленького Бетховена встать на табуретку, чтобы тот мог дотянуться до клавиш фортепиано, приказал выступить перед друзьями и бил его всякий раз, когда мальчик пропускал ноту.
Когда таланты юного Бетховена стали более очевидными, Иоганн решил, что его сын будет следующей музыкальной сенсацией Европы. Иоганн играл роль сценического отца XVIII века, маркетолога, который продвигал Бетховена во всех музыкальных кругах Бонна в Германии. Когда Бетховену было семь, отец на год приуменьшил его возраст, чтобы мальчик лучше соответствовал архетипу вундеркинда. Он арендовал зал в Кельне и дал объявление в местной газете, рекламируя своего «маленького сына шести лет от роду», который уже имел честь играть при дворе[11]. С самого раннего возраста Бетховену в голову вбивали не слишком деликатную идею: «Того, кто ты есть, недостаточно».
Бетховен рано понял, что его продвижение в музыкальном мире Вены XIX века будет напрямую зависеть от статуса и мнения тех, кто им восхищался. Он на собственном опыте убедился, что любовь и одобрение вытекают из показателей и достижений. Действия его отца ясно дали понять, что Бетховена любили не за то, кем он был, а за то, что он делал. Слияние любви и одобрения часто приводит к тому, что в последующей жизни человек вновь и вновь ищет одобрения, – и свет прожекторов подпитывал самооценку Бетховена.
У Бетховена было одно место, где он мог спрятаться, – непроницаемое для чужого мнения, недоступное для сомнений в себе и защищенное от аристократов-покровителей, обеспечивавших финансовую подпитку его музыки, – его внутренний мир.
Бетховен развил в себе способность полностью погружаться в музыку и растворяться в ней, не обращая внимания на окружающую обстановку и не испытывая неуверенности в себе. В этот момент он мог быть где угодно: писать в тетради или импровизировать среди огромной толпы.
Подруга детства вспоминала один из таких моментов. Она разговаривала с Бетховеном, но он, казалось, отсутствовал и не слышал ее. Когда он наконец вернулся в этот мир, то ответил: «Ой, пожалуйста, нет, нет, простите меня! Я был занят такой прекрасной, глубокой мыслью, что никак не мог позволить, чтобы меня потревожили»[12]. Биограф Ян Своффорд описал это состояние как «транс», в котором «он находил уединение даже в компании»