– За здравие новиков-гвардейцев! – важно возгласил он.
Все осушили чарки, при этом было заметно, что питие крепкого хмельного было молодым дворянам не в диковинку. Это открытие порадовало Калистрата, он заново наполнил посудинки водкой и сказал:
– Твоя очередь возглашать здравицу, Кротков.
Изобразив на лице торжественную значимость, гвардии солдат воскликнул:
– За лучший из гвардейских полков – Преображенский! Виват!
– Виват! – сначала робко, затем в полный голос вскричали Саврасов и Гордеев, которых поддержал с большим воодушевлением пиит Борзов.
После третьей рюмки все раскраснелись, расстегнули жилеты, ослабили пояса, молодые стали взирать на Кроткова без прежней робости.
– Каково, Степан Егориевич, служить солдату гвардии? – решился спросить Гордеев.
Кротков был готов услышать этот вопрос, сразу напустил на себя важность, и, помолчав, значительно вымолвил:
– Службу нести, господа, – не брюхом трясти. Для преображенца отечество – полк, командир – бог, а слава – милость государыни. Но лучше меня пиит скажет. Говори, Калистрат!
Приезжие дворяне живого пиита видели впервые и уставились на него в четыре глаза, как на диковинного зверя. Борзов этим нисколько не смутился, поднялся во весь рост, простёр длань и зарокотал:
– Сия пьеса есть песнь солдата, уходящего на войну с туркой. Внемлите…
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано назавтрее в поход идти;
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной.
Когда умру, умру я там с ружьём в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх;
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил.
А если алебарду заслужу я там,
С какой явлюся радостью к твоим глазам!
В подарок принесу я шиты башмаки,
Манжеты, опахало, щегольски чулки.
– Какая слёзная пьеска! – вздохнул Кротков. – В ней, господа новики, и есть вся планида гвардейского солдата. Он живёт одним днём, сегодня амурится, гуляет, пьёт вино и сыплет горстями золото за игрецким столом, а завтра сложит буйную голову на поле брани.
Пензенские дворяне не ведали, что гвардия дальше Красного Села в поход никогда не хаживала, и пригорюнились над своей участью. В комнате воцарилось молчание, которое прервал своим появлением половой Кузька. Он доставил огромный поднос, на котором стояли блюда и штоф водки.