– Здравствуйте! – дружно поздоровались дети, переглянувшись между собой.
Лаврин протянул руку Пете. Тот, с недоверием и робостью поглядев на мать, протянул в ответ свою. Сухая и жилистая рука Михаила обхватила маленькую пятерню Петьки и покачала вверх два раза. Не было ни словесных подтверждений знакомству, ни взаимной улыбки – ничего, кроме немого рукопожатия.
На самом деле Лаврин не любил детей и не умел с ними обращаться. Да и в ближайших планах не значилось пункта обзавестись наследниками.
– Куклу Машкину я бы и сам починил, – проворчал Петька, накладывая салат в тарелку. Ему было странно и одновременно неприятно видеть в доме постороннего мужчину и сидеть с ним за одним столом.
Елена в красивом наряде крутилась весь вечер возле гостя, иногда обращая внимание на Петьку и Машку. Петю это раздражало, а Машка ещё ничего не понимала. Опустевший графин с водкой наполнился повторно. Налитые кровью щеки Елены и слегка изменившаяся интонация голоса выдавали её состояние, которое прежде дети никогда не видели. Наконец, поужинав и вдоволь напившись чаю, дети удалились в комнату.
Петя долго не мог уснуть: всё думал о новоиспечённом друге мамы. Он всё понимал, и у него никак не получалось даже представить его в роли друга матери. А мысль о том, что Михаил и вовсе может стать его отчимом, он отгонял прочь. Так всю ночь мальчишка и проворочался.
Той ночью Елена и Михаил долго сидели за столом. Женщина никогда и никому ещё не жаловалась на свою сложную судьбу, но опьянение сняло все запреты, и, рыдая, Елена поведала о тяжёлой одинокой жизни, о том, как сложно вести хозяйство одной, и о том, как не хватает мужчины в доме. Ей просто нужно было выговориться, а почувствовав в Михаиле родную душу, выдала как есть всё, что творилось у неё в сердце.
***
– Тимофеич, ты с семьёй Сибиряковых давно знаешься? – спросил Лаврин двоюродного брата, снимая валенки и входя в комнату.
– Сколь здесь живу – столько их и помню, – еле вымолвил Тимофеич, страдающий похмельем.
– Странная она какая-то, эта Елена. Сегодня попросила помочь ей с ремонтом телевизора. Я ответил, мол, ничего в этом не понимаю, но она настояла, чтобы я пришёл. Ничего, говорит, сложного там нет. И знаешь, Тимофеич, стоило мне войти в дом, я сразу смекнул – дело пахнет дурным. У телевизора-то специально вилка отрезана. Это она нарочно сделала, хотя и отрицала, но я-то вижу – нарочно. На ноже даже остатки изоляции остались. Говорю тебе, Тимофеич, странная она баба.