Однажды в жизни Марфы все поменялось. В тот год ей исполнилось двадцать лет, началась германская война и её супруга, Спиридона Николаевича, забрали вместе со всеми на фронт, оставив её одну с его родителями, детьми и общим сыном Феденькой. Провожая селом мужчин на войну, женщины рыдали, бросались на телеги с их мужьями и причитали, как на похоронах. Не было слез только у Марфы. Она стойко простояла с двухлетним сыном все это время, рассматривая толпу мужиков и баб, терпела их плач и причитания, и как только телега с мужьями тронулась в путь, она развернулась и пошла домой. Её поступок не был незамечен свекром, и как только он переступил порог дома, схватил невестку за косу и потащил её в сарай, где остервенело бил ту хлыстом, пока она не потеряла сознание. С того момента в сознание Марфы что то перевернулось, не давая иногда спокойно спать или делать ежедневные работы по дому, все время отвлекая её и заставляя думать. Она понимала, что ненавидит этот дом, свекра, супруга и не родных детей. Особенно свекра и тринадцатилетнего пасынка Никиту, который уподобившись своему деду, не мог не показать свое превосходство перед женщиной и не задеть её словом или делом. Кроткая Евдоксия не могла заступиться за невестку, она молчала, пряталась за печку или делала вид, что ничего не случилось. Часто и сама Евдоксия становилась жертвой в этом доме, но для неё это было уже привычным, и она не обижалась на дурной тон мужа, на непослушание внука и несправедливую судьбу. Так и жили, пока не случились первые перемены.
В марте 1915 года был убит на фронте Спиридон Николаевич, супруг Марфы. Она ничего не почувствовала в тот момент, когда об этом узнала, и это было одновременно и гадко и превосходно, но врать себе она не умела. В доме же все накрылось мраком, воздух стал тяжелым и липким, что хотелось из него куда-нибудь сбежать. Евдоксия же, от этой новости слегла на пару месяцев в постель, и только одна Марфа ухаживала за бедной женщиной. Евдоксия отказывалась есть, только пила кипяченую воду, а Марфа таскала практически её на себе до бани, где и мыла её тоже она. Что же касается Николая Феофановича, то с неделю он молчал, был задумчив, а потом, как и прежде, в привычном своем ритме стал занимался делами. Как будто он не хотел, чтобы кто увидел или узнал о его слабости и каждый раз, заходя в дом, видя, что его супруга все так же в постели, называл его различными паскудными словами, как бы мстя ей за то, что он не может так же позволить себе оплакивать сына. Кроме Спириродона у него еще оставалось трое живых сыновей, и смерть одного он принял как данность, а не траур. В его мире все было просто, незамысловато, так как удобно только ему самому, как он привык. Уже к маю стала вставать с постели и Евдоксия и то, только потому, что её супруг каждый день читал ей мораль, а однажды даже пригласил отца Алексия. Тот читал ей нравоучения, что, дескать, нельзя печалиться о смерти, ибо это начало новой жизни, и не забывал, конечно, что она, женщина, грешная, за то, что бросила свою семью в трудный час, попадет обязательно в геенну огненную. Впрочем, к этому уже привыкли все женщины в Серапионово. А с приходом весны Николай Феофанович с внуком Никитой и внучкой Фотинией стали пропадать целый день на земле, чтобы успеть посеять свою делянку. С ними, как только с постели поднялась свекровь, стала ходить и Марфа, молча выполняя приказы свекра и её пасынка.