С Андреем даже не поговорили.
Едва вернулся – время уезжать.
Он проводил нас. Вышли не спеша.
Мария чуть поодаль. Закурили.
Светилось небо крапинами гнили.
Толкнул Андрея локтем:
– Хороша? —
Не посмотрел на Машу, не ответил.
Был вечер тих и беспричинно светел.
Молчим. Интересуюсь:
– Завязал? —
Григорьев улыбнулся:
«Ты поверил?
Хочу с землёю сжиться в полной мере.
Без этого писать её нельзя.
Пока нутром не чуешь суховеи,
Сочувствовать пригоркам будешь зря.
Чтоб чернозёма выявить фактуру,
Полезно плугом обнажить натуру.
Ты видел на ладони на своей
Суглинка обескровленного колер?
Жалеешь? – потом собственным засей;
Комкуется? – в свои укутай корни;
Воды не держит? – сам ложись на склоне…
Тогда, тогда кричи: как больно ей!
И, кисточкой зализывая раны,
Не забывай проветривать карманы…
Простите, верно, скучновато вам?» —
К Марии повернулся на мгновенье.
Подул на пальцы. Холодно рукам.
И замолчал. Его обыкновенье.
Григорьев презирал чужое мненье
Из ненависти к болтовне, словам;
Но, ежели в беседе остановка,
Смотрелся неуклюже и неловко.
Схватилась грязь. Шагаем, как по льду.
Чуть ветерок – Андрюха вздёрнул ворот;
Уже с собой и с нами не в ладу,
Махнул рукою: мол, мотайте в город,
Попутку хомутайте, я – пойду…
Метнулся к дому – строен, грустен, молод.
В калитке у ворот стояла мать,
Уставшая его удачу ждать.
В дороге Маша вдумчиво молчала:
Молчала до развилки – в «Москвиче»,
И грузовик вихлястый, как мочало,