В наш последний телефонный разговор отец вдруг сказал, что мы с братом и сестрой теперь можем его навестить. Со своего рода ужасом я почувствовал, что на этот раз он говорит серьезно, вопреки всем опасениям хочет, чтобы мы приехали, и уже не будет в последнюю минуту просить маму отменить встречу. Я отказывался осознавать, что он говорил мне на самом деле: у него было ощущение, что он достиг последней стадии умирания. Наш разговор закончился привычным образом. Слезы застряли у меня в горле. Повесив трубку, я вышел на террасу и закурил, а затем начал собирать чемодан для очередной встречи с читателями. В каждой новой точке литературного турне – и даже в редкие два-три дня дома в Берлине – я говорил себе: надо спланировать поездку к родителям. Я ее так и не спланировал, и меня это мучило.
Утром перед выступлением в Гейдельберге подруга забрала меня из Дармштадта показать Шветцинген, его замок и знаменитые сады. Насколько хватало глаз, простирались клумбы с тюльпанами. Все вокруг было окутано светлой зеленью, огромные кусты сирени готовились распустить почки. В тот день я понял, что весна действительно началась, последняя весна моего отца, и меня охватило чувство подспудного, иррационального гнева: на мир, в котором все это происходило, но прежде всего на самого себя за то, что я до сих пор не приехал к отцу в последний раз. Прошло почти три недели – а я так и не собрался. В те часы, когда я понял, что пришла весна, отец умер.
Даже сейчас наш последний телефонный разговор не выходит у меня из головы. С тех пор я со многими беседовал о горе, и у всех своя история, каждый идет по жизни со своей версией боли, придумывает ей на свой лад объяснения, не замечая собственных слепых пятен. Несмотря на бесчисленные книги и подкасты, научные исследования и статьи по популярной психологии, многие не способны признать свое личное горе и принять его – возможно, потому, что каждое настолько индивидуально, что не поддается даже самым разумным попыткам его категоризировать. Возможно, потому, что любое горе зиждется на парадоксе: нужно признать то, что признать невозможно, и скорбеть значит позволить сердцу разбиться, даже если все наши инстинкты не дают нам этого сделать.
Переживание утраты всегда несет на себе отпечаток особой непредсказуемости. Джоан Дидион пишет, что горе – это место, которое никто из нас не знает, пока его не достигнет. Мы думали, что потеря сделает нас безутешными, что мы сойдем от горя с ума. Но мы никак не ожидали, что сойдем с ума буквально