Сейчас лицо Лисы было восковым от горя, она сама была похожа на свечку, которая таяла, таяла и осталась такая невесомая и тоненькая. Мне бы хотелось ее успокоить, но я не знала, как. Она казалась такой отсутствующей, как будто тело содрогается в беззвучных рыданиях, а душа его покинула и летает по эфиру в поисках Кота. Мне было ее так жаль.
Лиса всё повторяла: «Я не знаю, почему судьба так жестока ко мне». Мы тоже не знали. Вдруг что-то изменилось в моем восприятии. Мозг не справлялся с горем и решил его заменить на другую эмоцию. Вдруг стало заметно: когда Лиса плакала, то нарочито-изящно прикрывала рукой глаза. Даже в момент катастрофы ее заботил внешний вид. У нее были сделаны брови, нарощены новые огромные ресницы, сделан татуаж стрелок. Корни волосы были свежеокрашены в платиновый блонд, короткое каре уложено волосинка к волосинке, на длинных ногтях – шеллак задорного розового цвета со стразами. На ней был блестящий темный сарафн (тоже новый) с ягуаровыми пятными и шнуровкой. Он идеально сидел по фигуре, подчеркивал осиную талию. Я подумала, как эта наведенная красота неуместна в этот момент, ведь, пока Кот был в больнице, обожженный, несчастный и очень одинокий, она ходила по магазинам и красила волосы. В тот момент, когда ему нужна была поддержка, его самая близкая и родная женщина ходила укладывать сраные брови. Вместо того, чтобы покупать неприлично огромные венки и дорогой гроб, она могла бы купить билет на самолёт до Москвы, куда перевели Кота, снять отель и нанять няню детям. Заплатить врачам, заплатить медсестрам, воспользоваться правом жены, над которым все ржут при заключении брака – про допуск в реанимацию… И быть с ним, хотя бы по часу, по два часа в день, но не оставлять его одного, изуродованного, обессилевшего, несчастного, в последние дни его жизни. Но она выбрала наращивать ресницы, ходить «на ноготочки» и ставить свечки в церквях. Она выбрала доказать свою власть над ним, не рассказывая нам, утаивая информацию о том, что случилось с нашим другом. Уверена, расскажи она нам, мы бы поехали вместе с ней или вместо нее. Кто-то бы точно собрался. Чтобы не оставлять его там. Чтобы он не был один.
Когда порыв злости прошел, я вновь увидела свою подругу. Сломленную, истощенную, испуганную. Две недели прожившую в черноте, на самом дне эмоционального колодца. Все эти дни не понимающую до конца, что происходит и чем все может обернуться. Топившую страшное горе в церквях, валокардине и салонах красоты. «Она поступала так, как было ей по силам. Это ты чувствовала неладное, но не позвонила ей, не написала, не добилась правды. Не она, а ты, бл*дь, ты не сделала ничего, а теперь еще и думаешь о ней, как настоящая бездушная с*ка, – говорила я себе, – гноби себя, только себя». В состоянии стресса мы всегда возвращаемся в состояние детского эгоизма и стремимся обвинить других в своих проблемах. Я представила себя на ее месте – в этом состоянии потери, когда твой мир разбивается, рассыпается на тысячи частей, и собрать его уже нет никакой возможности, – и в эту секунду мне было страшно, дико и невыносимо страшно.