Ребятишки только тогда покидали с тоской, непонятной ещё их блестящим, белым макушкам, выгоревшим и побелевшим от солнышка, покидали этот подсолнечный лес.
Они целыми днями бродили в этом, как им тогда виделось – по дремучему бору. Приходили в дом, вносили с собой ореол запахов лохматых шмелей и пчёл, которые трудились там, где царил запах пыльцы и мёда. Тогда они этого не знали и не ведали. Просто сами были этой частицей, рая на земле, которого ещё и не осознавали. Им было хорошо. Солнышко – подсолнышко, с ними, и в них самих.
… И как же оно ещё долго будет их согревать…
Годами.
…До самых побелевших, но уже не от солнечных лучей, белых, волос, гладить их головы.
…Как, в те далёкие годы…
Ладонь мамы.
Это было его детство.
Там,
Теперь в далёком Крыму.
*
А сейчас, белая блестящая макушка, с остатками, уже совершенно седых волос, сверкает на солнышке. Оно не то, южное, зябким, потягивает от Финского залива.
Крайняя граница родной страны. Но, северная.
Дед сидел и грелся.
Проходили мимо ребятишки, думали, видимо, так же, как и он когда то. Бедный дед, доживает свои дни, и ничего – ничего-то ему уже не нужно и, не интересно. То, яркое и радостное, чем живут дети – исчезло, заснуло, и непонятно, дышит ли он. И, быстро – быстро убегают от деда и самих себя.
Так и он думал тогда. Было детство. Голова светилась от ожидания радости, безоблачного будущего, предстоящей юности.
Он сидел на лавочке, у самого маяка и часто гладил его холодные стены и ладонями и мыслями: маяк – спасатель, маяк и есть маяк. А рядом с ним огромная стена внизу, без конца и края – порт, с тружениками – кранами до небес. Вот там – то и бегают – снуют эти самые кары. Ну, бегают они себе, возят грузы. Ничего особенного, да только люди – много их с детьми – малыми и повзрослее, стоят и смотрят, как он, водила, этой маленькой кары, лихо, виртуозно разворачивается на этой маленькой чудо машине. Загружает и разгружает контейнера и автофуры. Потом, когда выруливает на дорогу, несётся как будто, за ним гонятся волки и ему грозит эта радость встречи. Правда и то, что за ним бежали, не волки, а обычные собачки, тех непонятных кровей, которые иногда и на собак то не похожи. А так себе: что-то несуразное, Богом обиженное, бегут, да ещё и громко лают.
Это громкое многоголосье хора, непонятных солистов, напоминало скорее не жуткий пересмех, злых кикимор, кошачьи голоса, мартовской поры, уханья ночного филина, и, простуженного, старого, утомлённого лохматого пса.