Пожалуй, даже хорошо, что я так и не разобралась в своих чувствах к Каю, потому что вражда между семьями Цзян и Хуан превращалась во вражду Монтекки и Капулетти, Хэтфилдов и Маккоев[4] в пределах нашего китайского квартала. И всё из-за мусора.
До этого года у нас не было проблем с Цзянами благодаря бабушке, папиной матери, игравшей роль миротворца. Но после того как полгода назад найнай[5] умерла, каждое происшествие с мусором становилось ожесточённым спором. Сейчас отец говорит со мной только о вражде – отчасти потому, что стремится всеми силами молчать о том, о чём мы должны говорить на самом деле. А сегодня – именно сегодня – я настолько раздражена, что всё-таки решаюсь затронуть запретную тему.
– Это первый Летний фестиваль фонариков без найнай.
Фестиваль, который она создала.
– Мы не можем просто… устроить по ней минуту молчания?
Отец всё же смягчается.
– Мне тоже её не хватает, Лили́.
Он называет меня тем же прозвищем, что и Найнай, и это вызывает во мне слишком много эмоций. Чтобы хоть чем-то себя занять, я начинаю ещё аккуратнее раскладывать товары на столе.
Обычное для моего китайского имени Ли Я прозвище – Яя́ (по традиции нужно повторять последний слог), но Найнай считала, что иероглиф «Ли» подходит мне куда больше, чем «Я». Вместе «Ли Я» означает «будет красивой», но слово «ли» само по себе имеет несколько значений. Найнай думала, что одно из них – «тёмная» – подходит мне особенно хорошо, потому что напоминает о тёмном ночном небе, на которое мы так любим – любили – смотреть вместе. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие, – говорила она мне, и её тёмно-карие глаза блестели. – Вот почему ты особенная. Ты ставишь других на первое место и помогаешь им сиять. Таких людей очень мало».
– Лия́? – осторожно спрашивает мама, вырывая меня из размышлений. Она хмурится, подбородок напряжён – явно из-за чего-то беспокоится. – Ты…
Она не может закончить даже такой простой вопрос.
Я хочу, чтобы она наконец перестала обращаться со мной как с хрупким стеклом, но не хочу говорить, что я в порядке, когда сама в этом не уверена. Моим воспитанием по большей части занималась именно Найнай, а не папа с мамой, и теперь они, похоже, не совсем понимали, что делать. После смерти Найнай родители стали ходить вокруг меня на цыпочках, боясь сделать хуже или напомнить о ней, и эта осторожность со временем лишь росла. Мне бы очень хотелось сказать им, что мне нужно, но я и сама этого не понимала. Пожалуй, я просто хотела, чтобы они сами это знали – так же, как знала Найнай. Но самым большим моим страхом было то, что они правы: я вот-вот сломаюсь. Без Найнай, без Кая, во многих отношениях ещё и без родителей – я ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой.