Что хранится разрушенного в личности, что позволяет рвать свой голос на резонирующие бедствия, на тухлые воспоминания, на теперь разобщённые дух, тело и разум? Этот вопрос, похоже, тревожит не только меня. Многие желают слышать ангельский звон вселенной не целостной, служить мирозданию не успокаивающему, растворяться в принуждении, похожем на звуки связок, страдающих от роя жалящих пчёл. От того мне и не требуется изучать чужую злость: однажды мне, сидевшему в холодной комнате на коленях, из раза в раз проливавшему слёзы не алые, но густые, доступно отречься от наивности и поглотить как свою, так и чуждую мне мёртвую плоть. Мне известна любая злость, как и любые крики. Потому что моя разрушенная душа, такая же, как и их – разбитое существо, что не вытерпело отношений с реальностью. Расколотая одним моментом, но собирающая свои трещины всю жизнь, она стерпела множество ударов, но запомнила каждый шрам, оставленный после них.
Первый – беспомощный укол тревоги с заботой о собственном выживании. Второй – размашистое безразличие создателя и его приемников. Третий – пощёчина и последующие за ней скитания по туману ярости. Четвёртый – пинок по зубам исповедью мёртвого, пожирающего реальность и выдающего за необходимость только собственное выживание. Пятый – удар топора по сухожилиям воли, костыли привязанности потом и свет – пусть не от свечи, но от яркой, горящей серы. И, наконец, главный. Тычок в самое основание черепа, направленный на воспоминания о когда-то полной самости. Свершение, заключавшее в себе цель – уничтожить себя полностью. Таившийся замысел – заполнить пустоту жертвы собой. Намерение – придумать настоящее, никогда не существовавшее. Одной серией ударов длинной в жизнь, одним стоном отчаяния, одним разом – разрушенная целостность перестала мечтать стать слаженным существом. Так на место замысла человека пришли упрощённые сути: не чувствовать, не мыслить, не действовать.
Что может войти в резонанс с оставшейся оболочкой – пустым хранилищем, лишённым святости и всякой разумной идеи? С конструктом, невозможным собрать себя в единое целое, не знающем ни о чём, кроме разобщенности? Только одно – расщепление. Может, ещё и злость. Для простейших, для защищённых лишь по отдельности, для разделяющих безопасность на множество, есть целостность в ненависти – в желании отомстить раздробившему их основу. В разорванных звуках они слышат остановленные ужасы, чувствуют гнев, питающий каждое выпаленное слово. Все вместе они вновь способны в свою защиту выпустить стрелу прямо в обидчика. Тем не менее, они не справляются со злостью а упиваются ею. Шумы, заключённые в их массу, одновременно звучат тысячью голосов и напоминают о своих собственных – о каждом звене сковывающей всех цепи. Это хор тысяч умерших, это песня обречённых, это слаженность, заключенная в мелодию, недоступную тем, кто уже давно перебрал истинные смыслы и раскрыл тайные посылы доступных природе символов. Это звуки, недоступные тем, кто нашел оправдания разорванному.