Подробностями я не интересовалась, но на другой день общаговское население потока смотрело на меня с осуждением. Верочка на пары не пришла и вообще больше в университет не вернулась, а Андрей пришел. Бланш с левой стороны его лица переливался нежными цветами, не имеющими обозначения, что-то переходящее из одного в другое, и совсем не портил его красивое лицо, наоборот, делал его более привлекательным. Он был как бог со своими длинными русыми кудрями, джинсы и ушитая по тогдашней моде рубашка обтягивали его тело, он не шел – он скользил по поверхности пола, и не только я любовалась им.
Но он был мне не нужен. Побившись о мое равнодушие пару недель, Андрей успокоился и зажил своей жизнью. А Верочка слиняла в Иркутск, перевелась в местный пед, но училась недолго, вышла замуж и родила ребенка. На этом филфак для нее закончился…
Другие же романы в общаге продолжались, их интенсивность то нарастала, то спадала в зависимости от сезона охоты. Все эти молодые мальчики и мужчины, населявшие общежитие, видимо, слабо понимали суть происходящего. Они вырвались из-под родительской опеки, чаще всего из-под юбки своих матерей, но не научились жить самостоятельно, аскетичной жизнью мужчин, знающих себе цену и идущих к цели. Им нужна была жареная на сале картошка, самогон, теплые, на деревенской сметане раскормленные тела. Картошки было много, младшие братья, отцы тащили из деревни целые мешки ее, косами-вязанками везли лук, сумками – морковку. По осени привозили забитых гусей, ломти мяса и сала, завернутые в полотняные тряпки, домовитые их дочери выкладывали все это богатство на узких общаговских балкончиках такими стопами, что курящим парням негде было притулиться. Все это жарилось, парилось, варилось, к вечеру в комнату к девушкам заходили приглашенные. Чинно сидели на кроватях, ели картошку из одной большой чугунной сковороды, пили вино «Осенний вальс», и, неплохо приняв на грудь, сосались по углам рекреации. Следить было некому. Комендантша общаги Наталья Николаевна Куницкая в кровь сбивала короткие жирные ноги и срывала луженую глотку, но сделать ничего не могла: любовь цвела, как сорняк на неухоженном картофельном поле, быстро вызревая и разбрасывая семена, а то ведь скосят, вырвут с корнем во время прополки.
Пока городские филологини грызли камень науки, деревенские барышни, слегка подгрызая тот же камень, направляли генеральную часть сил на то, чтобы никогда не возвращаться в деревню, никогда больше не слышать, как отец говорит «пора управляться» (тоже интересная фигура речи), как мать кричит: Верка, у поросят убрала? – никогда, даже если по возвращении им выдадут золотом инкрустированные подойники, никогда, несмотря на то, что некоторым из них колхозы платили стипендию. Просто – никогда… И все!