Это было и страшно, и великолепно одновременно. Они неслись в небытие, без страха, без сожаления, без всяких сомнений. И когда Светлана почувствовала его в себе, такого сильного, настойчивого, желанного, она застонала громко и исступленно, погружая свой стон в шум города. Он обладал ею, а она – им, и в этот момент они были действительно свободны.
Светлана, поддаваясь его ритму, отдалась своим чувствам, наслаждаясь каждой секундой. Снова и снова… И когда наслаждение и накал экстремальных ощущений достигли пика, ее почти звериный крик и его глухой стон утонули в водовороте вечера, летя над городом, над крышей, среди звёздного неба и танцующих огней.
В краю задонском, где Дон-батюшка, неспешно разливается синевою безбрежною, раскинулась станица казачья – гордая, да вольная, как ветер степной.
Казаки, богатыри душой и телом, хотя иных больше тянуло к чарке, нежели к сабле, служили царю-батюшке, по большей части из-за страха перед его грозным оком, а не из чистой любви к отечеству. А бабы казачки, хранительницы очагов и матери-кормилицы, ждали мужей своих из походов, сердца их тосковали, как голодные волки, да делать нечего… В одной из изб, крытой камышом потемневшим от времени, а внутри – более потемневшим от дыма, жила казачка Марья – красавица писаная с характером – круче ветра ураганного. Муж её, казак Степан, хоть и удалой был, да больше известен был своим умением выпить да выхвастать, нежели храбростью боевою. Рука его, конечно, метко стреляла (по птицам, в основном), а сабля блестела (после хорошей полировки), однако, верность Степана колебалась, словно камыш на ветру. Служба же звала его на границу турецкую, где войны бушевали, подобно пьяному гулянию.