Мама, бедная, вымотанная работой мама… Родного отца Ханна едва помнила, хотя на момент его смерти ей уже исполнилось восемь лет. Каждый раз, когда она думала о нем, ей представлялись кровь и жуткая смерть, и перед ее внутренним взором, казалось, захлопывались ставни.
Ее мать вышла за Сайласа Квинта вскоре после смерти отца. С тех пор они не знали ничего, кроме горя и лишений. Помимо ведения дома и ухода за Ханной ее мать бралась за любую работу, которая находилась в домах богатых горожан. Почти все заработанные деньги у нее отбирал Квинт. Мать могла лишь припрятать несколько монет, чтобы купить Ханне чего-нибудь поесть и изредка прикупить ей кое-что из одежды. Иногда Квинт находил припасенные ею монеты, избивал ее до потери сознания, а потом спускал деньги на выпивку и карты.
В их доме была всего одна спальня. Ханна спала в кухне на тюфяке. Единственным преимуществом в этом обстоятельстве было то, что в кухне было теплее, чем где-либо в доме. От комнаты, где спали мать с отчимом, ее отделяла пара метров. Сквозь широкие щели в стене можно было подглядывать. Ханна этим не занималась, но слышала каждое произносимое за стеной слово. Она слышала, как они совокуплялись, слышала, как он хлестал мать по щекам, когда та отказывала Квинту в том, что он называл супружеским долгом. Она почти каждую ночь слышала их ссоры, а потом пьяный храп Квинта и душераздирающие всхлипывания матери.
И однажды, подслушав очередной такой ночной разговор, Ханна узнала о предложении Квинта отдать падчерицу в услужение хозяину таверны Амосу Стритчу.
– И слышать об этом не желаю, мистер Квинт, – заявила ее мать. – Она моя дочь! И превратить ее почти в чернокожую рабыню?!
– Может, она и твоя дочь, женщина, но для меня она – лишний рот. Времена нынче тяжелые. Я надрываюсь на работе, и все мало. По мне, так ты должна радоваться. Там ее будут кормить, дадут кров, будут одевать. Это только пока ей не исполнится двадцать один год. К тому времени найдется молодой жеребчик, который захочет на ней жениться. – В голосе Квинта слышались льстивые нотки, совершенно не свойственные ему в разговорах с женой.
– Ее там станут заставлять работать с рассвета до полуночи. А в таверны наведываются только хулиганье да всякий уличный сброд.
– Выходит, я сброд? – Раздался шлепок, и мать вскрикнула.